Успех

Он расплатился, оставил щедрые чаевые. В трамвае, по дороге в баню, опять чувствовал, что на него косятся. Но вот он улегся в ванну. Прищурившись, читал вывешенное на стене объявление, гласившее, что больше сорока пяти минут номер занимать нельзя и что парикмахер при бане делает желающим педикюр. Жаль, что в номере можно оставаться так недолго. Лехнеру казалось, что с каждой минутой вода все больше смывает с него следы этой проклятой революции и его недостойного революционного прошлого. И вот уже время вылезать из водянисто-голубого тепла и напяливать на себя испакощенную одежду.

Лехнер ехал домой и вздыхал. Когда ему хотелось видеть детей, они куда-то исчезали, а сегодня, когда он надеялся, что в квартире никого нет, там сидела Анни и ожидала его. Она была в смертельном страхе. Столько убитых и раненых, а она ведь знала, что он пошел туда и не вернулся домой ни ночью, ни днем.

На ее расспросы он отвечал сердитой, невразумительной воркотней. Ему надо немедленно лечь в постель, хорошо, если он не подхватил ревматизма или в лучшем случае насморка, так что пусть она заварит ему бузинный чай. Пока Анни заваривала чай, он поспешно разделся и сунул белье подальше с глаз. Она принесла ему грелку и горячее питье. Каэтан Лехнер потел и блаженно мычал. Но, и пропотев, продолжал чувствовать всю свою недостойность, весь позор. Теперь Гаутсенедер может издеваться над ним, сколько хочет: у него уже нет охоты разыгрывать из себя домовладельца. И он никогда не забудет, как у него заболело и словно размякло нутро. И никогда больше не станет соваться в свары «большеголовых». Такие, как он, должны говорить спасибо, если им оставляют их пиво, и порцию легкого под кислым соусом, и спокойную жизнь. Он переборет себя и слова дурного не скажет, если в «Клубе любителей игры в кегли» выберут другого вице-председателя.

9 Случайность и необходимость

Сразу после обеда Тюверлен уехал в Мюнхен, чтобы своими глазами посмотреть на национальную революцию — сбивчивые вести о ней дошли и до виллы «Озерный уголок» на Аммерзее. В городе повсюду были расклеены прокламации, в которых Флаухер отрекался от слов, вырванных у него силой, и клеймил Кутцнера и Феземана, называя их мятежниками. Но во всем этом была какая-то неясность. Иные глубокомысленные люди утверждали, что Флаухеровы прокламации — чистая проформа, уловка, чтобы усыпить Берлин и заграницу, а на самом деле Флаухер стоит за «патриотов». Ходили слухи, что в страну вот-вот вторгнутся войска извне. Откуда? Против кого? Никто толком не знал, что происходит.

Тюверлен медленно вел машину по улицам, запруженным возбужденной толпой. Днем на Одеонсплац стреляли, это все знали точно: там были и убитые, и раненые. Теперь площадь была уже убрана и оцеплена солдатами. По ней семенили голуби, удивляясь, куда делись прохожие и почему никто их не кормит. Лишь два баварских полководца, из которых один не был баварцем, а другой полководцем, бронзовыми глазами взирали на раскинувшееся у их ног опустевшее поле сражения. Неуклюжий памятный камень сегодня не был помехой движению. Новые слухи: Кутцнер пал, генерал Феземан пал. Яростные выкрики по адресу Флаухера, который вечером вместе с фюрером дал клятву на Рютли и тут же вонзил ему нож в спину.

Все стратегические пункты, все общественные здания охраняли правительственные войска и полицейские в зеленых мундирах. У часовых на лицах застыло глупое, напряженно-безразличное выражение. Прохожие брюзжали. На Амалиенштрассе, перед заведением, где обычно собирались «патриоты», стоял на часах одинокий полицейский в зеленом мундире. Тюверлен видел, как иссохшая старуха — то была надворная советница Берадт, но этого Тюверлен не знал — подбежала к часовому и плюнула ему в лицо, считая, очевидно, что проявила незаурядную отвагу. Видели это многие, они захлопали в ладоши, их лица исказило злобное торжество. Полицейский подпрыгнул, потом застыл на месте, потом покрутил головой и стер плевок рукавом.

— Еврейская сволочь, ноябрьский подонок, предатель, красный пес, Иуда! — вопила дама.

Она надеялась, что наконец-то наступит свобода, народ уничтожит подлые большевистские законы о правах квартирантов, и тут-то она и расправится со своими жильцами, с этими мерзавцами, как они того заслуживают. Но коварство и измена снова растоптали народные чаяния. Хоть на этом полицейском удалось ей выместить свое негодование. Задрав голову, расталкивая зрителей, она ушла под общие аплодисменты. Ее примеру решил последовать какой-то щуплый, бедно одетый, дрожащий от холода человечек. Но на этот раз полицейский не растерялся. Щуплому пришлось улепетывать во все лопатки. Полицейский гнался за ним, размахивая резиновой дубинкой. Щуплый бросился на землю у какой-то стены, прижался, вдавился в нее. Полицейский стал избивать его дубинкой. Толпа смотрела, бранилась, но держалась в почтительном отдалении, готовая в случае чего дать тягу.