Усто Мумин: превращения

Институт бачей объясним отсутствием открытой жизни женщин в мусульманском быту: женских лиц в повседневности просто не существовало, они были скрыты чачваном. Феномен бачи — своего рода сублимированное возмещение межгендерных отношений. Этот род культуры — красивые танцы красивых юношей, их экстатические движения обескуражили пришедших в Туркестан русских: одних возмутили, других испугали, третьих заворожили. Самая распространенная реакция человека европейской ориентации — свальный грех. Среди русских возникают толки: бачи и бачабозы обвиняются в разврате, в итоге танцоры оказываются выброшенными из привычного социума, маргиналами. Бачей обвиняют в гомосексуализме.

Свою лепту в ниспровержение института бачей внес русский художник Василий Верещагин, человек сторонней культуры:

«В буквальном переводе „батча“[217] — значит мальчик; но так как эти мальчики исполняют еще какую-то странную и, как я уже сказал, не совсем нормальную роль, то и слово „батча“ имеет еще один смысл, неудобный для объяснения»[218].

Верещагин подробно описал толки вокруг бачей и свои впечатления от однажды увиденного. Публичные представления с выступлениями бачей называются тамаша, они даются почти каждый день в том или другом доме города (а иногда и во многих одновременно) перед постом главного праздника Ураза-байрам, когда бывает много свадеб. Во всех концах города слышны стуки бубна и барабана, крики, удары в ладоши в такт пению и пляске бачей.

Верещагин был приглашен на «тамашу»[219]. У ворот и перед домом собралось много народа, посередине двора оставался большой круг, составленный сидящими на земле. С одной стороны круга, на возвышении, рядом с музыкантами усадили почетных гостей, Верещагина в том числе. Потом знакомый сарт позвал его посмотреть, как готовят бачу к выступлению. В одной из комнат несколько избранных почтительно окружили бачу, красивого мальчика. Его преображали в девочку: подвязывали длинные волосы в несколько мелкозаплетенных кос, голову покрыли светлым шелковым платком, а выше лба перевязали еще одним, ярко-красным. Перед мальчиком держали зеркало, в которое он все время кокетливо смотрелся. Все благоговейно, едва дыша, наблюдали за процедурой преображения и почитали за честь помочь что-то подправить, подержать. В заключение туалета мальчику подчернили брови и ресницы, налепили на лицо несколько «смушек»[220], и он действительно предстал вылитой девочкой, затем вышел к зрителям, которые приветствовали его громкими криками, дружными и одобрительными.

Бача начал плавно ходить по кругу, грациозно изгибаясь телом под ритм бубна и удары в ладоши. Его красивые черные глаза и улыбка, по словам Верещагина, имели вызывающее, порой нескромное выражение. Те из зрителей, к кому обращался мальчик взглядом, таяли от удовольствия и в ответ на лестное внимание посылали улыбки. «Радость моя, сердце мое, — раздавалось со всех сторон, — возьми жизнь мою! — кричали ему. — Она ничто перед одною твоею улыбкою». Следуя учащенной музыке, босой бача стал выделывать быстрые движения: руки змеями завертелись вокруг заходившего туловища. С учащением танцевального ритма музыканты тоже приходили в восторженное состояние, даже вскакивали и яростно надрывали свои инструменты. По окончании пляски звучали монотонные песни. В них слышались тоска и грусть, редко темой этих песен бывала счастливая любовь. Туземцы, слушая, пригорюнятся, а то и всплакнут.

После выступления начиналось угощение танцора. Он восседал важно и гордо у стены, вздернув свой носик и прищуря глаза, смотрел кругом надменно, с сознанием своего достоинства, а вокруг него сидели на коленях сарты. Молодые и старые, маленькие и высокие, тонкие и толстые — все умильно смотрели на бачу. Они ловили его взгляды, прислушивались к каждому его слову. Кому выпадала честь подать что-либо баче, чашку чая или что-то другое, тот делал это не иначе как ползком или на коленях. Мальчик принимал все как должное. На подарки ему, по свидетельству Верещагина[221], порой тратились последние деньги. Описанный художником вечер, вероятно, и стал толчком к созданию картины «Бача и его поклонники».

Схожее (вплоть до деталей) выступление бачей описано в очерке «Лагерь на Амударье» (1874) еще одним русским очевидцем — художником и литератором Николаем Николаевичем Каразиным^{36}: