Утерянная Книга В.

Рут больше нет. В конечном итоге свое дело сделал сепсис – одно из тех слов, которых Лили приучилась бояться. Впрочем, сидя с братьями в баре неподалеку от больницы, она не испытывает тех чувств, которые себе представляла. Муж Лили и жена Лайонела забрали детей домой и в гостиницу соответственно. Ян позвонил своему молодому человеку в Калифорнию и повесил трубку в слезах, теперь притих и молча потягивает виски через сомкнутые губы, а вот Лайонел явно еще потрясен и болтает без умолку. Он повторяется и говорит всякое вроде: «Четыре квартала до больницы, трое детей, четыре часа с момента смерти». Или: «…А потом ты позвонила, до меня тогда еще не дошло, я же не знал, как быстро все случится, а то не стал бы брать детей, просто прыгнул бы в машину…»

Ян уже был в городе, в гостях, а Лайонел, хоть и живет намного ближе, не успел застать Рут в ее последний час в сознании. Он ехал к ним, когда Лили позвонила, так что все знал, но знать и осознать до конца такое – совсем не одно и то же. Все трое пьют. И вот уже – объявляет Лайонел – прошло пять часов с маминой смерти.

Лили ловит себя на том, что думает не о маме, даже не о ее теле, а о больничной палате и пустоте, неизменной до, во время и после смерти Рут, как чистый лист. Как странно – ни она, ни братья больше никогда туда не вернутся.

– Что дальше?

Палата была другая, не та, куда Рут положили в первый раз, и все же та самая, из которой Лили не хотела уходить, и Рут знала, но все гнала ее: «Иди домой». Как будто дом Лили не там, рядом с ней.

– Лили?

Лили поднимает глаза.

– Что нам делать дальше? – спрашивает брат. – С телом, с квартирой, с деньгами?..

В его глазах смятение. Оно сильнее и глубже, чем Лили казалось. Лайонел потрясен не только самой смертью Рут, но и тем, что она умерла, не оставив ему инструкций. И теперь сестра должна знать то, чего не знает он. Он и представить себе не может, сколько всего знает Лили: само собой, про рак, а еще про нужные документы, кремацию или погребение и прочее. Многое сделано с той ночи, месяц с лишним назад, когда Лайонел позвонил ей, потому что Рут решила рассказать ему первому, а Лили наивно думала, что мама доживет до Пурима.

– Тело заберет бюро ритуальных услуг, – мягко отвечает Лили. – Завтра похороны, потом отсидим шиву…[2]

Лайонел ворчит:

– Похороны на следующий день – бред. Мы не успеем за сутки связаться со всеми ее знакомыми.

– Через пару недель устроим церемонию прощания…

– До сих пор не пойму, зачем ей эти еврейские штучки.

– Не знаю, Лайонел, так уж она…

– Серьезно, ну кто так делает? Выходишь замуж за еврея, который сам ничего не соблюдает, принимаешь иудаизм, когда он тебя уже бросает, и всю оставшуюся жизнь живешь в этом цирке, как настоящая еврейка?..

– Она и была настоящая, – замечает Ян, – раз приняла иудаизм. И потом, «в цирке»?

– Ладно, нет, – хмурится Лайонел. – Зачем? В чем задумка-то?

Ян усмехается:

– Придурок ты. Не было никакой задумки. Ей, наверное, просто люди в общине нравились.

– Ну и общалась бы с ними! «У моей мамы бат-мицва». Боже мой, позор. И шаббат еще соблюдать. А как она клала руку на голову и говорила: «Будь собой, Лайонел, и будь верен себе!» Как вспомню – так вздрогну.

Ян жестом подзывает бармена, чтобы заказать еще спиртного, и какое-то время они молчат. Лили тоже помнит все это, но без злости или других сильных чувств. Наверное, для Лайонела, которому было двенадцать, когда мама перешла в новую веру, все ощущалось по-другому. Даже Ян (ему тогда едва исполнилось одиннадцать, а через два года он отпраздновал бар-мицву), пожалуй, прекрасно помнил жизнь без шаббата и прочих еврейских атрибутов. А Лили было семь – достаточно, чтобы смутно помнить времена «до», но не чувствовать к ним привязанности. Для нее водоразделом всегда был уход отца. Не потому, что на тот момент она была старше, а просто история с отцом ей важнее.

– А знаете, что она мне сказала? – говорит Лили братьям. – Отец не сам ушел. Мама его выгнала.

– Неправда, – откликается тут же Лайонел.

– Так она сказала.

– Я понял. Это неправда.

– Зачем тогда она это сказала?

– Затем же, зачем все говорят. Ей хотелось, чтобы так и было.

– И многое ты по этой причине говоришь, Лайонел?

Ян ерзает на стуле:

– Хватит вам. Может, это правда.

Лайонел фыркает:

– Смеешься, что ли? Быть такого не может.

– Твои дети много знают про ваши отношения с женой?

Лайонел прищуривается.

– То-то, – продолжает Ян с ноткой торжества в голосе.

Внезапно они оба становятся противны Лили.

– Забудьте, – говорит она, хлопнув рукой по барной стойке. – Какая разница? Никакой. Знаете, что еще она мне сказала? Буквально вчера. Не удивитесь и не обидитесь, обещаю.

Братья качают головами.

– Я принесла с собой «Таймс». И мама заметила, как я книжный обзор убрала подальше. Всегда так делаю. И говорит: «У тебя нет на это права». Я ей: «Ты о чем?» Думаю – вдруг она что-то перепутала, или перестала понимать, кто я и что происходит. А она сказала: «У тебя нет права завидовать, Лили. Ведь ты сама ничего не написала».

Ян тихо присвистывает.

– Жестко.

– Тем не менее верно, – отвечает Лили.