Утешительная партия игры в петанк

Ладно, как знаешь... Наверно, мне нужно завести собаку. Чтобы хоть кто-то меня любил и радовался всякий раз, когда я возвращаюсь домой издалека... Может быть, игрушечную? С большими добрыми глазами и таким механизмом, чтобы она виляла хвостом, когда ее гладишь по голове.

Кажется, я уже люблю этого пса...

— Ты чего там, дуешься?

Из-за своих наушников она спросила так громко, что шедшая рядом с нами по переходу дама обернулась.

Матильда вздохнула, на секунду закрыла глаза, снова вздохнула, вынула левый наушник и засунула мне его в правое ухо:

— Так и быть... Поставлю-ка тебе что-нибудь по возрасту, это тебя подбодрит...

И вот, среди шума нескончаемого потока машин, на другом конце короткого проводочка, соединяющего меня с таким далеким детством — несколько гитарных аккордов.

Несколько нот и безупречный, хрипловатый и слегка тягучий голос Леонарда Коэна.

Suzanne takes you down

To her place near the river.

You can hear the boats go by,

You can spend the night beside her

And you know that she's half crazy...

— Ну как?

But that's why you want to be there.[4]

Я потряс головой, словно капризный мальчишка.

— Супер.

Она была довольна.

До весны было еще далеко, но солнце уже понемногу пригревало, лениво потягиваясь и скользя по куполу Пантеона. Моя-дочь-которая-была-мне-не-дочь-но-все-же-и-дочь-тоже взяла меня за руку, чтобы было удобнее слушать вместе, и мы шагали с ней по Парижу, самому прекрасному городу в мире, в чем я окончательно убедился, когда покинул его.

Мы шли по моему любимому кварталу, оставив за спиной Великих Людей[5], — мы, двое простых, ничем не примечательных смертных, затерявшиеся в спокойной толпе парижского уикэнда. Умиротворенные, расслабленные, шагающие в одном ритме — ведь «он коснулся наших тел своей душой»[6].

— С ума сойти, — тряхнул я головой, — неужели это кто-то еще слушает?

— А как же...

— Мне кажется, я напевал ее на этой же улице лет тридцать назад... Видишь, там магазинчик...

Я кивнул головой в сторону «Дюбуа», художественного салона на улице Суффло.

— Если б ты знала, сколько часов я провел у этой витрины, пуская слюни... Мне хотелось купить здесь все. Все. Бумагу, кисти, тюбики Rembrandt... Однажды я даже видел, как оттуда выходил Жан Пруве. Ты представляешь, Жан Пруве! Так вот, в то время я уже наверняка ходил вразвалочку и мурлыкал, что «Иисус был моряком» и тому подобное, это точно... Пруве... подумать только...

— Кто это?

— Пруве? Гений. Не просто гений, он... Провидец... Мастер... Фантастический человек... Я тебе покажу, о нем столько всего написано... Но это потом... А что до нашего с тобой приятеля... Больше всего мне нравился его Famous Blue Raincoat[7]. У тебя есть?

— Нет.

— Господи! И чему вас только в школе учат? Я ей бредил, этой песней! Бредил! Кажется, даже кассету испортил, из-за того что без конца перематывал...

— И что же в ней было такого выдающегося?

— Уф, даже и не знаю... Надо бы послушать ее сейчас, насколько помню, она была про парня, который пишет одному своему старому другу... Тот когда-то увел у него жену, и он говорит ему, что, кажется, простил... Что-то там еще было про прядь волос и мне... да ведь я же ни к одной девушке подойти не смел, я был такой увалень, неловкий, несуразный, к тому же угрюмый, ну просто до слез, так вот мне эта история казалась супер, гиперсексуальной... В общем, словно бы для меня написанной...

Я смеялся.

— Я тебе больше скажу.,. Я тогда выпросил у отца его старенький Burberry, хотел его перекрасить в синий, но из этого ни черта не вышло. Цвет получился гнуснейший: мутно-зеленый. Прямо срань гусиная! Ты даже не представляешь...

Теперь смеялась она.

— Ты думаешь, это меня остановило? Как бы не так. Я напяливал его, поднимал воротник, хлястик по ветру, руки в рваные карманы и вперед...

Я изобразил ей шута горохового, которым был тогда. Питер Селлерс[8] в свои лучшие годы.

— ... таинственный, неуловимый, широким шагом рассекая толпу, а главное — в упор не замечая якобы косившихся на меня людей, которым, впрочем, не было до меня никакого дела. Ха! Думаю, папаша Коэн в своем дзен-буддийском ашраме на Лысой горе очень бы позабавился, увидь он меня, уж можешь мне поверить!

— А что с ним стало?

— Ну-у... Вроде он еще не умер...

— Да нет —с плащом...

— А, плащ-то! Канул в Лету... Как и все остальное... Спроси вечером у Клер, может быть, она помнит.

— Ладно... Песню я тебе скачаю...

Я нахмурился.

— Эй, ты чего? Только, пожалуйста, не надо меня грузить! Твой Коэн не обеднеет.

— Ты же прекрасно знаешь, что дело не в деньгах... Все гораздо серьезнее...

— Стоп. Знаю. Все уши прожужжал. Если на свете не останется художников, не будет и нас и все такое.

— Вот именно. То есть мы будем, но наши души умрут. О, смотри, как кстати!

Мы оказались напротив «Жибера»[9].

— Заходи, куплю тебе его, мой прекрасный мутно-зеленый плащ...