Утешительная партия игры в петанк

Подойдя к кассе, я нахмурился. На стойке неизвестно откуда появилось еще три диска.

— Видишь ли! — она бессильно развела руками, — эти я тоже собиралась скачать...

Я заплатил, и она скользнула губами по моей щеке. По быстрому.

Мы вновь влились в людской поток бульвара Сен-Мишель.

— Матильда, — рискнул я.

— Yes.

— Можно один нескромный вопрос?

— Нет.

Мы прошли несколько метров, она натянула капюшон:

— Я тебя слушаю.

— Почему ты стала так ко мне относиться? Так...

Молчание.

— Как? — голос из-под капюшона.

— Ну не знаю... как-то уж слишком банально... слишком меркантильно, что ли... Достаю кредитку и удостаиваюсь знака внимания — нежного поцелуя... Хотя нежного, конечно, громко сказано... скорее, небрежного... Да... Хм, и сколько же он стоит, твой поцелуй?

Я открыл кошелек и проверил чек.

—Пятьдесят пять евро шестьдесят сантимов. Отлично...

Молчание.

Вышвырнул чек в водосток.

— И опять же дело не в деньгах, мне было приятно подарить тебе эти диски, но... как бы мне хотелось, чтобы ты просто поздоровалась со мной утром, когда я приехал, мне... мне бы так этого хотелось...

— Я поздоровалась.

Я дернул ее за рукав, чтобы она на меня посмотрела, поднял руку и вяло пошевелил пальцами, напомнив ей ее равнодушный жест. Вернее, ее равнодушие.

Она резко отдернула руку.

— Причем, это касается не только меня, — продолжал я, — с матерью ты ведешь себя также... Каждый раз, когда я звоню ей бог знает откуда и мне так важно, чтобы она... Но она говорит только о тебе. О твоем к ней отношении. О ваших ссорах. О том, что ты постоянно ее шантажируешь, одаривая вниманием только в обмен на наличные... Никак иначе...

Я остановился и опять придержал ее.

— Скажи мне. Что происходит? Что мы делаем не так? За что ты нас так? Я все понимаю... Переходный возраст, трудный период в жизни и все тому подобное, но это ведь ты... Ты, Матильда... Мне казалось, что ты умнее... Считал, что тебя это не коснется. Ты же у нас вроде смышленая девушка, а туда же, пополняешь статистику...

— Ну так ты ошибся.

—Вижу...

«Которую мне так трудно было приручить...» Почему, сидя утром над чашкой кофе, я подумал об этом в прошедшем времени? Только потому, что она потрудилась засунуть капсулу в кофеварку и нажать на зеленую кнопку?

Мда... Бред какой-то...

И все же...

Сколько ей тогда было? Лет семь, восемь от силы, она проиграла в финальном заезде... Как сейчас вижу: швыряет в канаву жокейскую шапочку, опускает голову и кидается ко мне. Уффф. С разбега прямо в живот. Да с такой силой! Мне пришлось даже за столб уцепиться, чтобы не упасть.

Потрясенный, одуревший, задыхающийся от волнения, не зная куда девать руки, я только распахнул пальто и укрыл ее полами, а она заливала мне рубашку слезами и соплями, прижимаясь что было сил.

Можно ли сказать, что я тогда впервые ее обнимал? Пожалуй, да.

В первый раз в жизни... Когда я говорю, что ей было лет восемь, наверняка ошибаюсь: с датами я не в ладах. Возможно, это было и позднее... Боже мой, сколько лет прошло!

Но тогда я все же держал ее в своих объятьях. Я закрыл ее всю целиком своим пальто и мы долго так простояли, хотя ноги у меня замерзли и ныли, а вскоре и вовсе оцепенели на этом чертовом нормандском ипподроме, но я защищал ее от всего мира и блаженно улыбался.

Позже, в машине, когда она свернулась калачиком на заднем сиденье:

— Слушай, а как его звали, этого твоего пони? Фисташкой?

Молчание.

— Шоколадка?

Мимо.

— А, вспомнил: Пончик!

— ...

— Эй? И чего ты, скажи мне, ждала от паршивого глупого пони, которого к тому же зовут Пончиком? ... А? Ну правда?! Он же вообще в первый и последний раз в жизни дошел до финала, твой жирный Пончик, поверь мне!

Я нес что попало. Лез из кожи вон и даже не был уверен в кличке. Кажется, того пони все-таки звали Арахисом. Неважно, она все равно отвернулась. Я поправил зеркальце, сжав зубы.

Мы встали ни свет ни заря. Я устал, продрог, у меня было полно работы, вечером я должен был быть в офисе, чтобы провести там не знаю какую по счету бессонную ночь. И вообще я всегда боялся лошадей. Даже маленьких. Больше всего — маленьких. Аяяяй... А тут еще эти чертовы пробки. Я мрачно размышлял, нервный, взвинченный, готовый взорваться, как вдруг:

— Иногда мне хотелось бы, чтобы моим отцом был ты... — вдруг обрушилось на меня.

Я ничего не ответил, боясь все испортить. Я не отец тебе, или я как отец тебе, или я лучше отца, или нет, ну то есть, я... Уфф... Мне казалось, что своим молчанием я выражу все это гораздо лучше.