Уточкин

— Почту за честь послужить Вашему Императорскому Величеству. — Уточкин слышит собственный голос, свой неожиданно верноподданнический баритон, но как бы со стороны, и не узнает его, столько в нем степенности, значимости, державного благоразумия, должной стати, и что самое удивительное — он не заикается, словно бы это и не он говорит вовсе.

— Какая модель из ныне существующих аэропланов, по вашему мнению, Сергей Исаевич, может быть наиболее пригодна для русской авиации?

Ни секунды не мешкая, Уточкин поднимает со стола фотографию, на которой изображен «Блерио XI», и протягивает ее царю:

— Думаю, Ваше Императорское Величество, что за этой машиной будущее.

— Понятно. — В голосе государя звучит затаенное сожаление. — Но это французская машина, если я не ошибаюсь?

— Именно так, это французский аэроплан, — отвечает Сергей Исаевич, чувствуя, как волнение от неожиданно возникшей интонации в разговоре с царем начинает постепенно наполнять все его члены, — это прекрасный самолет, — только и удается выдавить из себя Уточкину.

— Не спорю, но где же русские самолеты? Неужели наши умельцы не могут создавать машины лучше? — Царь подходит к столу и начинает собирать фотографии.

— Почему же, — Уточкин делает шаг вперед, и волнение мгновенно отступает, — могут, у нас есть прекрасные изобретатели. Например, Александр Сергеевич Кудашев, Иван Иванович Стеглау, Яков Модестович Гаккель, Игорь Иванович Сикорский.

— Ах, вот оно в чем дело! Очень интересно и отрадно слышать сие! — улыбается самодержец.

— Опять же, Ваше Императорское Величество, не могу не назвать имя Артура Антоновича Анатра — промышленника, купца первой гильдии, человека, который сам на свои деньги строит русские аэропланы.

— Да-да, эту фамилию я, кажется, слышал…

— Сергей Исаевич, к вам посетитель. — Сквозь мерцающий полусон Уточкин слышит слова санитара и открывает глаза.

В дверях палаты он видит невысокого роста молодую женщину.

С трудом привстает на кровати:

— Лидия Виссарионовна, голубушка, вы ли? Какими судьбами?

Лидия Виссарионовна Зверева, первая русская женщина-пилот, посетившая тогда Уточкина в больнице, была потрясена внешним видом Сергея Исаевича — его остекленевшим взглядом, частой сменой его настроения. Он мог быть то мрачен, то весел, он тосковал и в то же время нервно смеялся, прояснения рассудка уступали место его помрачению. Затем он погружался в короткий полусон, не приносивший облегчения, после которого наступало надрывное, почти истерическое бодрствование. Врачи, впрочем, говорили, что он страдает от чрезмерно высокого артериального давления и постоянно находится на грани апоплексического удара.

Казалось, что ум его мутился.

При этом он страдал от невроза навязчивых состояний и движений, его словно бомбардировали вспышки памяти о бывших некогда прикосновениях, травмах, ударах, неосознанные страхи закашляться, поперхнуться при этом обычным глотком воды и задохнуться навсегда.

Это была последняя встреча Уточкина и Зверевой.

Тогда они разговаривали долго.

Сергей Исаевич больше спрашивал.

Лидия Виссарионовна отвечала, рассказывала о делах авиационных, о новых достижениях пилотов, о победах, трагедиях и снова о победах.

Перед прощанием Уточкин неожиданно попросил разрешения у Зверевой прочитать ей его любимое стихотворение Лермонтова.

Она конечно же согласилась.

По небу полуночи ангел летел,
          И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
          Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
          Под кущами райских садов,
О Боге великом он пел, и хвала
          Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
          Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
          Остался — без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
          Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
          Ей скучные песни земли.

26 июля 1913 года к «Собственному» подъезду Зимнего дворца подошел плотного сложения господин средних лет в хлопковой больничной пижаме нараспашку, стоптанных, давно не чищенных башмаках и картузе, надвинутом на самые глаза.

Вызвав при помощи электрического звонка швейцара, он сообщил, что ему лично Государем Императором назначена аудиенция и его следует немедленно пропустить во дворец.

На просьбу швейцара представиться господин с удивлением воскликнул:

— Разве вы не знаете меня?

— Никак нет-с, — прозвучало в ответ, после чего с совершенно каменным лицом швейцар уставился мимо непрошеного визитера куда-то в пространство Дворцовой площади.

— Я — Уточкин!

— Не имею чести знать-с.