Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

Троцкий, проиграв на пленуме первый раунд внутрипартийной схватки, взял паузу. Сохранился его обмен записками с Зиновьевым, датированными 29 октября 1923 года. Послание Троцкого написано на бланке наркома по военным делам, причем шапка зачеркнута — он был снят с этого поста незадолго до этого. Глава складывающейся оппозиции отреагировал на «недоуменный» вопрос Председателя ИККИ, откуда ему известно, что партии Коминтерна проинформированы о конфликте в большевистском руководстве. Троцкий написал: «О разногласиях немцы и французы говорят давно (т. Брандлер, со ссылкой на Вас, говорил мне о внутренних разногласиях как о причине, побудившей меня поставить вопрос о поездке в Германию). Против ответа т. Кларе Цеткин в предложенном Вами духе не возражаю».

Ответ обличал трусоватое интриганство Зиновьева, который продолжал побаиваться Льва, против которого вел вместе со Сталиным тайную охоту: «Прилагаю проект письма к КЦ [Кларе Цеткин]. Прошу вернуть с Вашей подписью. Заявление Брандлера основано на какой-либо ошибке. Я ни слова не говорил Брандлеру о внутренних разногласиях. С Кларой Цеткин у меня (и Радека) были только разговоры — но только в духе того, что я пишу ей сейчас. О французах нечего и говорить. Никогда, никому из них я ни звука не говорил о разногласиях»[1006].

Германский Октябрь не состоялся в предписанные ему решением Политбюро сроки: ни 7, ни 9 ноября 1923 года. Все было решено уже во второй половине октября, когда Председатель КПГ Брандлер, трезво оценив ситуацию, дал сигнал к отбою. Вопрос «что делать» сменился вопросом «кто виноват», который стал серьезным катализатором дальнейшего обострения внутрипартийного конфликта как в германской, так и в российской компартии. Троцкий сразу же поставил вопрос ребром: «Правильна или неправильна была общая оценка положения? Правильно или неправильно было самое вступление [германских коммунистов. — А. В.] в саксонское правительство?» В случае признания ошибочности установки на вооруженное восстание вина падала не столько на Брандлера, сколько на руководство РКП(б) в целом. И здесь тактические соображения перевесили политическую принципиальность, которую левые историки незаслуженно приписывают оппозиционерам из «старой большевистской гвардии», умалчивая о том, что она проявляла себя только после отстранения их самих от рычагов власти[1007].

Не решившись поставить вопрос об ошибках большевистского руководства (так же, как Ленин в сентябре 1920 года признал ошибочность своего курса на «советизацию» Польши силами Красной армии), Троцкий и его соратники загнали сами себя в угол. Пытаясь обогнать сталинскую фракцию слева, высмеивая размытость ее формулировок в обращении к членам КПГ, они подчеркивали наличие в Германии революционной ситуации. Но в этом случае немецкие коммунисты, за спиной которых стояли Радек и Пятаков, оказывались главными виновниками саксонского поражения.

Подчинив стратегию тактике, Троцкий убеждал членов «четверки», находившихся в Берлине, в том, что Правление КПГ продемонстрировало «хвостистское поведение». То, за что он вместе с Лениным боролся на Третьем конгрессе Коминтерна — учет коммунистами массовых настроений и завоевание на свою сторону большинства рабочего класса — ради сиюминутных интересов было «выброшено на помойку истории» (Троцкий любил это выражение и неоднократно его употреблял).

Теперь генеральная линия большевизма выглядела иначе. «…наступление ведет меньшинство пролетариата — при благожелательном нейтралитете пассивной изверившейся массы. Конечно, какой-либо пустозвон увидит в такой концепции „бланкизм“. Но я даю здесь не рецепт и не стратегию, а характеризую возможный вариант исторического развития», — утверждал Троцкий[1008]. Вряд ли такой сдвиг влево был случайным — лидер такого масштаба отдавал себе отчет в том, что обвинение со стороны оппонентов в «правом уклоне» и «хвостизме» не оставит шансов на реванш.

Чтобы избежать фронтальной атаки на Брандлера (и тем самым на своих сторонников в ЦК партии большевиков), Троцкий был вынужден прибегнуть к словесной эквилибристике: «Правильно оценив обстановку, она [компартия] не сумела поднять свою фактическую политику на уровень этой правильной оценки». «ЦК переселился на саксонские квартиры и прикрывал свою пассивность фаталистическим оптимизмом»[1009]. В итоге получалась парадоксальная ситуация — обе фракции в высшем эшелоне российской партии были готовы пожертвовать Брандлером, но затевали горячий и бесплодный спор о том, с какой мотивировкой провести это решение.