Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Впоследствии «Заратустра» стал самой популярной книгой Ницше. Философ писал о том, что для переживания трагедии совершенно необходимо пение греческого хора; и мы видели, что в восприятии писания ключевая роль принадлежит музыке или чтению нараспев, придающему словам аффективное измерение, выходящее за рамки рационального дискурса логоса. Ницше, по-видимому, пытался воспроизвести это переживание в своей «пурпурной прозе». Как предлагал он сам: «Быть может, всего “Заратустру” следует положить на музыку»[1523]. Как правило, его проза сдержанна и точна, однако в «Заратустре» он сознательно культивирует роскошные – и для современного вкуса избыточные – поэтические красоты. В «Заратустре» нет логоса: ни развития аргументации, ни рациональных объяснений. Но первые читатели Ницше были в восторге: если верить Карлу Юнгу (1875–1961), «Заратустра» необычайно захватывал людей даже самых серьезных и трезвых в обыденной жизни. Однако Ницше понимал, что «изукрашенный» стиль сам по себе еще не преобразит читателя. Греческая драма была мистерией, не такой уж отличной от элевсинских таинств, где адептов (мистов) приводили к преображению суровые физические и ментальные упражнения. Ницше знал: всякий читатель, желающий достичь Übergang, должен пройти через те же тяжелые испытания, что и сам Заратустра. Оставалось лишь надеяться, что некоторые из вдохновленных «новым Новым Заветом» всерьез решатся стать мистами и приблизят человечество на шаг ближе к апофеозу.

Писание, как сознавал Ницше, есть форма искусства – и неудивительно, что поэты понимали динамику религии лучше философов Просвещения. Задолго до Ницше реакция против просвещенческого рационализма началась в движении романтизма – хотя от многих идей Ницше романтики отшатнулись бы в ужасе. Уильям Блейк (1757–1827) верил, что в Эпоху разума человечество понесло огромный ущерб, что даже религия сдалась ложной науке, отчуждающей человека от Природы и от самого себя. Просвещение создало Бога «пугающей симметрии», подобно блейковскому Тигру, обитающего «в небесах или глубинах»[1524]. Ньютоновский Бог-властелин должен пройти через кенозис, вернуться на землю, умереть символической смертью в личности Иисуса и соединиться с человечеством[1525]. Истинный пророк индустриального века – поэт, а не ученый; только он способен напомнить людям о ценностях, в век науки забытых:

Падших оно зовет,
Плачет вечерней росой;
Верша с высот
Созвездий ход,
Светоч зажжет над тьмой![1526]

«Божественный образ» можно отыскать не в ньютоновом «Господстве», далеком и холодном, а в «Милости, Жалости, Мире и Любви»; он обретается в «божественном человеческом облике», у него «человеческое сердце» и «человеческое лицо»[1527].

Там, где Ньютон с отвращением отстранялся от понятия тайны, романтические поэты почитали невыразимое и восстанавливали значение трансцендентного. Природа, писали они, не объект, который надо изучать, манипулировать им, господствовать над ним, эксплуатировать, а источник откровения – то же, что открыли почти четыре тысячи лет назад индийские риши. Уильям Вордсворт (1770–1850) опасался «назойливого разума», который «убивает, чтобы рассечь», и своим холодным анализом разнимает реальность на части. Вместо овладения природой поэт должен воспитывать в себе «мудрое спокойствие» и «сердце наблюдающее и приемлющее»[1528]. Старательно воспитывая умение молча ждать и оценивать прозрения правого мозгового полушария, Вордсворт «учился» взирать на Природу и открывать в ней «присутствие»:

Я ощущаю
Присутствие, палящее восторгом,
Высоких мыслей, благостное чувство
Чего-то, проникающего вглубь,
Чье обиталище – лучи заката,
И океан, и животворный воздух,
И небо синее, и ум людской —
Движение и дух, что направляет
Все мыслящее, все предметы мыслей,
И все пронизывает[1529]

.

Это то же, что индийские риши называли рта или, позднее, Брахманом, китайцы – Дао, каббалисты – Эн-Соф, Фома Аквинский – Esse Seipsum («Бытие-в-себе»)[1530], Ибн Араби – Милосердием. Вордсворт, всегда очень следивший за точностью языка, сознательно воздерживается от того, чтобы назвать это «нечто» «Богом», поскольку это слово теперь обрело совершенно иное значение. Речь не о некоем существе, а о реальности, формирующей и объединяющей всю вселенную. Видение взаимосвязи всех вещей привело Вордсворта к прозрению, очень схожему с прозрениями йогов, мудрецов и мистиков: «мирному и безмятежному расположению духа», внушенному не sola ratio, а телом и «чувствами»: