Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Однако Ницше различал институциональное христианство и самого Иисуса, характер которого, по его мнению, был искажен раннехристианскими писателями, особенно Павлом. Об Иисусе он пишет сочувственно, тоном старшего брата, сожалеет о том, что тот «слишком рано умер; доживи он до моих лет, он сам отверг бы свое учение! Он был достаточно благороден, чтобы отречься!»[1511] Неразборчивая любовь ко всем и вся Ницше отталкивала. Любить зрело – так, как Иисус научился бы со временем – по его мнению, означало любить с разбором[1512]. Поэтому он критиковал сострадание Иисуса, неверно переводя само это слово как Mitleid (жалость). Жалея кого-то, писал он в «Веселой науке», мы стремимся уменьшить его ценность, поскольку страдание для нашего развития так же важно, как и счастье. Не следует желать истребить из нашей жизни все трудности и беды:

В экономике души «несчастья» – ужасы, лишения, разорения, приключения, опасности и испытания – так же необходимы, как и их противоположность[1513].

Таким образом, «пародия» на христианство у Ницше – лишь первый этап диалектического рассуждения, изначальный вызов, отправляющий читателя-христианина по нелегкому пути переоценки привычных христианских ценностей, например, сострадания – и некоторых современных идей, в них укорененных – в качестве подготовки к истинной цели: провозглашению «нового Нового Завета», вдохновленного Дионисом. Отсюда второе определение Ницше: Заратустра, говорит он, есть «контридеал», альтернатива аскетической, жизнеотрицающей вере христианства[1514].

Наконец – и это самое важное – Ницше определяет «Заратустру» как трагедию[1515]. Не потому, что конец у нее несчастливый – книга оканчивается на радостной, триумфальной ноте, – но потому что, как он надеялся, она должна была дать читателям опыт, близкий к дионисийскому экстазу в Древних Афинах, в котором, как полагал Ницше, противоположности смешивались и сливались в одно. В греческой трагедии публика следила за тем, как герой проходит через масштабные умственные и духовные перемены – и обнаруживала, что такое же преображение претерпевают ее собственные взгляды. «Новая Библия» Ницше, как он надеялся, должна была помочь читателям отождествить себя с Заратустрой и вместе с ним – видя, так сказать, его на сцене – пережить дионисийское обращение. Когда в конце книги Заратустра триумфально шествует вперед, к благородному будущему – тот же прорыв в новое состояние сознания, по мысли Ницше, должны ощутить и читатели. Они должны понять, что наше повседневное восприятие радости и скорби, жизни и смерти как противоположностей иллюзорно, поскольку в дионисийском экстазе они вновь сливаются в ту изначальную целостность, что существовала до того, как явился аполлонический рационализм и провел между ними искусственные границы. Так они причастятся экстатическому видению самого Ницше о единстве противоположностей.

Но это легче сказать, чем сделать. Очень сложно – в сущности, почти невозможно – приветствовать жизненные радости и скорби как совершенно равные явления. Это требует того, что Ницше называл «преодолением» (Übergang), а также великого мужества, поскольку отказ от всех привычных нам ценностей глубоко угрожает нашему чувству идентичности. Дело не в том, чтобы временно, в кратком восторге испытать радость и удовольствие от слияния противоположностей, но чтобы нести его в сердцах и душах как постоянное утверждение. Оценить, какое для этого требуется напряжение, мы можем, следя за путем Заратустры: он впадает в глубокую депрессию, заболевает, в какой-то момент погружается в недельную кому, пытаясь принять необратимое крушение своего прежнего «я». В своей «Гефсимании» он так описывает психическое головокружение от этого процесса:

Знаете ли вы ужас, что нападает на засыпающего?
Он охвачен страхом от головы до пят, ибо земля расступается под ним,
и начинается сон.
Я говорю вам притчами. Вчера, в самый тихий час… начался мой сон.
Шевельнулась рука, часы моей жизни остановили бег —
никогда я не слышал вокруг себя такой тишины, и сердце мое ужаснулось
во мне.

В этот темный миг задача кажется непосильной. Заратустра плачет и дрожит, как дитя, но что-то в нем беззвучно говорит: «Чего ты ждешь, Заратустра? Провозгласи свое учение и разбейся!»[1516]