Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Для Ницше Заратустра – трагический герой, поскольку достиг «преодоления» и теперь может радостно сказать: «Да!» – всем жизненным переживаниям, даже самым трагичным и опустошительным – процесс, который невозможно совершить только силами рассудка. Теперь он видит гармонию в противоречиях жизни и может смело утверждать, казалось бы, несовместимые вещи. Он достиг той изначальной целостности, которой обладали люди до того, как научились анализировать и проводить границы. «Мое слово стало совершенным, – восклицает он в предпоследней главе, – полночь теперь – полдень!»

Боль теперь – радость, проклятие – благословение, ночь – солнце; исчезни или научись этому – мудрец также и глупец.

Говорили ли вы «да» хоть одной радости? О друзья мои, тогда вы сказали «да» и всем скорбям. Все сплетено, все свито воедино, и во всем – любовь[1517].

Заратустра не стремится к «сверхъестественному» христианскому раю. Вместо этого он проповедует то, что называет «вечным возвращением» всего, из чего состоит материальный мир – как горя и боли, так и радости:

Если вы когда-нибудь хотели пережить какой-то момент дважды, если когда-нибудь говорили: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – вы желали возвращения всего.

Вы хотели видеть все новым, все вечным, все связанным, сплетенным вместе, все в любви – так вы любили мир… и даже скорби вы говорили: «Уходи, но возвращайся![1518]

Теперь, когда Бог мертв, настаивал Ницше, человек должен шагнуть в оставленный им вакуум и развить новую, улучшенную версию собственного вида – Übermensch, или «Сверхчеловека», который наполнит мир смыслом. Но это опасный процесс. «Человек – это канат, – объясняет Заратустра, – натянутый между животным и Сверхчеловеком – канат над бездною. Опасен путь по канату»[1519]. Люди должны «жить опасно». Необходимо взбунтоваться против христианского «Бога», который когда-то поставил предел человеческим желаниям, оторвал нас от наших тел и страстей, ослабил своим жалким идеалом сострадания. Никакого кенозиса быть не должно. Übermensch, воплощение воли к власти, заставит наш вид перейти в новую фазу развития, в которой человечество станет совершенным.

Хотя писание и было аристократической формой искусства, практически всегда оно поощряло и развивало заботу о «малых сих». Но Ницше поднял аристократический идеал на новую высоту: он презирал мелочность и ничтожность человечества. Равенство он отвергал – считал, что этот идеал создан христианством с его «рабской ментальностью». Жалость, которую испытывает к людям Заратустра, которая снова и снова побуждает его спускаться со своей одинокой горы и проповедовать новое евангелие, в нем самом вызывает отвращение. Снова и снова его гонит прочь тошнота (Ekel), почти физический, нутряной ужас перед «чернью». Слишком хорошо он понимает, почему аскеты удалялись в пустыню, а не «сидели вокруг колодца с грязными погонщиками верблюдов»[1520]. Когда он жил среди обычных людей, признается Заратустра, то ходил по жизни «больным… заткнув нос»[1521]. В традиционных писаниях мы читаем, как мудрецы и пророки спускаются с горных вершин, чтобы прийти на помощь страждущему человечеству; но в «Заратустре» нет этого «возвращения на базарную площадь». Это писание заканчивается гордым утверждением своего «я». Мы видим, как трагический герой Ницше покидает своих недостойных спутников и продолжает свою миссию один, ища тех, кто ему равен.

Это мое утро, мой день; восстань же, восстань, великий прилив!

Так сказал Заратустра – и вышел из своей пещеры, мощный и светлый, подобный утреннему солнцу, встающему из-за темных гор[1522].