Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

С самых ранних лет, еще до появления у них собственных писаний, первые христиане вспоминали страшную смерть Иисуса на церемониальной трапезе. Позднее величие византийской литургии преобразило понимание участниками как Христа, так и самих себя. В Западной Европе бенедиктинские монахи каждую неделю пропевали всю Псалтирь, перемежая ее чтениями из писания: упражнение, требовавшее контроля дыхания, ритуальных коленопреклонений и поклонов, физических действий, внушавших чувства благоговения и почтения не только на мозговом, но и на более глубоком телесном уровне. Монотонные, повторяющиеся каденции грегорианских распевов также ограничивали и «связывали» рациональную, дискурсивную активность левого мозгового полушария, так что монахи открывались интуитивному видению правого. Lectio divina также представляла собой не только ментальный, но и физический ритуал, во время которого монах бормотал читаемые слова и, так сказать, жевал их, словно жвачку.

Коран, разумеется, и есть «Чтение вслух» – таков смысл его названия. С самого начала Пророк опирался на восточную традицию священного звучания, и в Коране отражен экстраординарный эффект, который оказывала его декламация на первых слушателей. Чтение Корана сделалось в исламской мире важнейшей формой искусства. Оно вызывает состояние, известное как хузн — предназначенное специально для того, чтобы дать слушателям то, что у христиан именуется «даром слезным». Это слово часто переводится как «скорбь», «печаль» или «грусть». Музыка, как и поэзия – об этом мы уже говорили – по сути своей грустна, тесно связана с жаждой справедливости и с эмпатией к ближним, к которой призывает Коран. Но хузн представляет собой более сложное отношение:

Хузн – это осознание состояния человека, предстоящего перед Творцом. Вместе с хузн приходит истинное смирение, трепет перед божественным, сознание человеческой слабости и смертности. Это осознание и те чувства, которые оно вызывает у чтеца, через его голос и искусство чтения сообщаются слушателям, повышая их чувствительность и подвигая их к слезам[1693].

Западные люди, говорящие, что «читают» Коран, разумеется, ничего подобного не испытывают.

Писание никогда не излагает ясно и однозначно четкие, неоспоримые учения. Напротив, до Нового времени писание воспринималось как «указание», то, что указывает на нечто неизреченное. От риши в ритуале брахмодья до мудрецов Упанишад индийские толкователи писания понимали, что пытаются выразить «нечто», лежащее за пределами человеческого языка, о чем можно лишь повторять: «Нети… нети». Постичь эти истины возможно, лишь тщательно взращивая в себе иное состояние сознания путем физических упражнений, ритуалов и сложных психотехник. Даже в еврейских писаниях, персонифицирующих божество, Яхве остается туманным, загадочным и непоследовательным. Важно, что образом Бога, запечатленным в сознании иудеев, стало загадочное Иезекиилево видение божественной кавод, не поддающейся никакой категоризации. Оно вдохновило иудейских философов и мистиков настаивать на том, что непостижимая сущность Бога, называемая каббалистами Эн-Соф («Без конца»), даже не упомянута ни в Библии, ни в Талмуде. В христианстве каппадокийцы, Дионисий, Фома Аквинский – все они настаивали, что писание ничего не может сообщить нам о том, чем на самом деле является Бог. В Коране Аллаху дано девяносто девять имен, которые мусульмане повторяют, как мантру, но эти имена противоречивы, одно отрицает другое – следовательно, они лишь указывают на реальность, лежащую за пределами речи.