Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Однако христианство, опираясь на специфическую традицию библейской «типологии», пошло дальше. Христиане не только попытались включить еврейские писания в Новый Завет, но и расширили их смысл так, чтобы он покрывал и последующие события. Так, царь Давид сделался не только прообразом Христа, но и прототипом Карла Великого, который, в свою очередь, стал ролевой моделью для такого европейского государя, как Карл V. Таким образом, вместо того чтобы переводить учения писания на язык внетекстовых реальностей, богословие перетолковывает реальность, согласовывая ее с категориями писания. Однако со временем Запад начал все более отходить от аллегоризации и все более полагаться на буквальный смысл Библии, а также уделять все больше внимания интертекстуальности – тому, как тот или иной отрывок из писания толкуется в других библейских пассажах. По мере возобладания просвещенческого этоса старая типологическая экзегеза отступала и рушилась под натиском рационалистического, научного, пиетистского и историко-критического методов; писание перестало быть линзой, сквозь которую богословы видели и интерпретировали повседневность. Уже не Библия освещала мир – мир начал объяснять Библию. Само писание сделалось предметом изучения, а традиционные методы интерпретации уступили место экзегезе, в которой на первом месте стояли факты. Это не только породило нездоровый фундаменталистский буквализм, но и привело к широкому распространению скептицизма.

Вместо этого, заключал Линдбек, Библию следовало бы читать как литературное произведение, интерпретируя каждый текст сообразно его жанру. Например, в первой главе Книги Бытия нельзя видеть научный доклад о происхождении жизни; Книга Левит, юридический текст, не поддается мистической интерпретации; Евангелие от Иоанна не претендует на строгую историческую достоверность. Христианам стоит подражать в жизни не Христу, реконструируемому историко-критическим методом, но Иисусу, каким он показан в каждом Евангелии, соответственно его жанру. Всю Библию объединяет то, что мы именуем «Богом»; однако она и не пытается дать нам метафизическое описание сущности Бога так, как это делает современное богословие. Библию, объяснял Фрей, следует читать «как историю», даже если она и не пытается выглядеть «историчной».

Наше прочтение писания, продолжает Линдбек, должно быть творческим. В прошлом, как мы уже видели, писания и серьезно изменялись, и подвергались новым толкованиям, чтобы отвечать изменившимся обстоятельствам. Линдбек был убежден, что мы должны продолжить эту традицию; однако она требует интеллектуальных навыков, идущих поперек современному академическому почтению к неприкосновенности оригинального текста. Пока писание не обращается творчески к нашей текущей ситуации, оно не проходит проверку временем. Здесь необходимо задать нелегкие вопросы. Как традиционный христианский взгляд на Ветхий Завет как простое преддверие Нового влияет на иудейско-христианские отношения? Как утверждение, что Христос есть предельное и окончательное откровение Божье, препятствует пониманию христианами Корана? Что могут сказать Синай или Голгофа перед лицом Холокоста, армянского геноцида или боснийской резни? Возможно ли воплощать библейские нормы в современном мире так же, как в прошлом? «Условие жизнеспособности этих традиций, – заключает Линдбек, – в том, что они описывают на собственном специфическом языке те социальные и интеллектуальные миры, в которых в действительности живут их приверженцы и к которым сейчас движется человечество как целое»[1709].

С тем, что писание должно обращаться к современному миру, был согласен и немецкий романист Томас Манн (1875–1955). Его ответом на торжество Гитлера и на Вторую мировую войну стала серия из четырех романов, основанных на библейской истории Иосифа, правнука Авраама, опубликованных между 1934 и 1944 годами. «Былое Иакова» и большую часть «Юного Иосифа» он написал в Германии, «Иосифа в Египте» в Швейцарии, а «Иосифа-кормильца» – в эмиграции в Калифорнии. Манн понимал, что религия – форма искусства; поэтому Иосифа он изображает человеком творческим и глубоко религиозным, но в то же время политически и социально ангажированным. В лекции, прочитанной в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, незадолго до конца войны, Манн говорил, что в прошлом еще было допустимо отделять «чисто эстетическую», «чисто философскую» и «чисто религиозную» сферы от политической жизни, но теперь это уже невозможно, ибо после страшных войн последних пятидесяти лет человечества жаждет «целостности, духовного единства и коллективной ответственности». Мир, был убежден он, «хочет стать единым во всем, во всей своей практической реальности, вплоть до экономических вопросов»[1710].