Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

— Понятно. А перекрестков с пятью углами в Петербурге целых два. Самый известный — на Загородном проспекте. Наверное, о нем вы и слышали. Но есть еще один, на Петроградской стороне, питерцы об этом знают.

— А как добраться — туда и туда? Если можно, пешком.

— Очень просто. У вас есть листок бумаги? Давайте нарисую.

Когда я закончил объяснять, он рассыпался в благодарностях и аккуратно вложил рисунок в свою книгу.

Можно было расходиться, однако мы, не сговариваясь, вместе двинулись в обход Зимнего к Дворцовой площади. Я чувствовал, что интересен этому "гостинцу" точно так же, как он мне, хоть разговор на время и застыл.

— Вам нравится Петербург? — спросил я, чтобы нарушить молчание.

Ответ показался неожиданным:

— Он — лучшее, что было в мире.

— Думаете, Петербург исчезает?

— Исчезает весь мир.

— Прежний? — попытался я уточнить.

— Весь, — грустно повторил "гостинец".

— Но что-то придет на смену?

— То, что придет, будет уже совсем недолгим. — Он запнулся и осторожно, словно извиняясь, пояснил: — Только не думайте, я не сектант.

Сект, проповедующих скорый конец света, сейчас развелось столько, что ни власть, ни церковь с ними уже и не боролись. Если, конечно, не случалось совсем диких выходок.

— Понимаю вас, — ответил я. — Подобные мысли и мне приходят в голову. Утешаю себя тем, что так уже больше ста лет думает каждое поколение. Волны стресса после тысяча девятьсот четырнадцатого накатывают одна за другой. И все-таки, мы продолжаем существовать.

— Всё имеет предел, — сказал он. — Прочность цивилизации тоже.

— Какой цивилизации? — осторожно спросил я.

"Гостинец" помедлил с ответом и, покосившись, я увидел, что губы его искривились в невеселой усмешке. Я ощутил горячий прилив стыда. Из меня, подобно рвоте, чуть не хлынула обычная гадость оправданий: мол, я-то не расист, не разделяю людей, всех уважаю. С трудом подавил позыв.

Но "гостинец" только произнес:

— Цивилизация одна.

Удивление пересилило мою осторожность:

— А как же — Запад есть Запад, Восток есть Восток?

— Чепуха! — ответил он. — Киплинг был даровитым, но поверхностным поэтом. Видел краски своеобразия, а в суть не проникал. Мы вовсе не другие, и уж тем более ничуть не умнее и не глупее вас. Мы просто отстали на общем пути, совсем немного, на несколько поколений. — Он помолчал и добавил, как бы в утешение: — Но общий конец нас объединит.

С минуту мы шагали молча. Потом я сказал:

— У нас в России в таких случаях задают вопрос: "Кто виноват?"

— Вы, — спокойно ответил он, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Кто — мы? Европейцы?

Он согласился:

— И европейцы, и американцы. Но прежде всего — именно вы.

— Русские? — неприятно удивился я. — Почему?

Вдруг вспомнилось время, еще до введения обязательных телефонов, когда наши подростки стали отращивать длинные волосы. В городе тогда орудовали "желтые пантеры" — группы молодых "гостинцев", охотившиеся за скинхедами. Длинноволосых "пантеры" не трогали.

— Вы больше всех обещали, — сказал "гостинец".

— Ну, создать справедливое общество никому на свете не удавалось. То, что мы взялись за это и провалились, говорит о нашей наивности. Но при чем здесь вина?

"Гостинец" покачал головой:

— Вы не только обещали, вы больше всех и могли.

— Построить коммунизм? — оторопел я.

— При чем тут коммунизм! Вы создали искусство и литературу выше всех религиозных книг, всех политических теорий. Вы доказали, что жизнь не сводится к удовлетворению животных потребностей, что в ней и без бога есть высший смысл. Вы заставили многих в это поверить.

— А потом? — спросил я.

— А потом, как только вам представилась возможность набивать брюхо, вы показали себя такими же, как все. Еще и хуже всех, потому что другие ничего не обещали миру и никого не обманывали.

— Ну, спасибо! — только и выдавил я. Прозвучало это, кажется, с детской обидой. — А вам не приходит в голову, что русские тоже бывают разные? Что многие из нас, несмотря ни на что, сохранили душу?

— Не приходит. Я просто знаю это, иначе жил бы не в России. Но именно те, кто не променял душу на жратву, кто не дал себя оболванить кликушеством, что вы и в любой мерзости самые великие, — именно они и виноваты больше всех.

— Даже больше всех?! Но, позвольте: вот я, например, считаю, что сохранил душу. Чем же я виноват? Что, по-вашему, такие русские, как я, могли сделать?

— Не знаю, что вы могли бы сделать, — сказал "гостинец". — Не знаю, потому что вы даже не попытались сделать хоть что-нибудь.

Я подумал о разумниках. С чего ни начни, всё равно приходишь мыслями к ним. Разумники были единственными, кто пытался действовать, пусть по-дурацки, лобовой атакой. Да и они скоренько заткнулись и превратились из борцов в подпольных рэкетиров. Слыхал ли мой "гостинец" о разумниках? Говорить с ним об этом, пожалуй, не стоило.

Некоторое время мы молча шагали вдоль здания Главного штаба. На рекламных экранах, расставленных вокруг всей площади, переливались яркими красками новые модели автомобилей и панорамы элитных коттеджных поселков в заповедных местах.

— У вас есть дети? — почему-то вдруг спросил я.

— Двое, — ответил он.