«Уцелевший» и другие повести

В этот раз я сначала сразу сыру себе взял, какой я люблю – «Охотничий», с красным перцем. Этот сыр для меня дороговат, но я такой люблю. И продавщицу я из сырного заметил. Она уже, наверно, второй месяц у них работает. Всегда мне улыбается и что-нибудь шутит, но так, глупо. Их тут, наверно, типо так обучают – клиентам улыбаться. И у нее еще, наверно, этот мандраж от новой работы не прошел, и она сама по себе старается. Я думаю, она из деревни какой-нибудь, приехала к нам карьеру делать, потому что, я слышал, в такие крупные магазины берут всякую шелупонь, потому что на самом деле платят им здесь мало, а требования большие. А если им не нравится – сразу же увольняют, потому что много таких находится, которые по незнанке думают, что раз магазин крупный, значит, им там будут золотые горы платить. И еще я подумал, что она из деревни, потому что она такая, в теле. Ну там, грудь, например, даже через одежду их фирменную белую видно, что порядочная – не такая маленькая, как у многих бывает. И, прикол, у нее лицо тоже в прыщах – так, пудрой сверху немного прикрыто! Вот была бы из нас парочка – у меня все лицо в оспинах и она прыщавая! Но нет, не нужна мне такая. Я ей даже редко улыбаюсь, только когда совсем пьяный.

Я еще вина купил – в коробках таких, 3-литровых. Две коробки, красного и белого, девчонкам. Водки я взял «Кедровой», потому что у нее такие хорошие медальончики на шпагатной веревке сверху. Помню, Лешка Артамонцев с работы рассказывал, что выпивали они как-то с друзьями, а наутро, говорит, проснулся дома, в одежде, ничего не помню, но в кармане три таких медальончика из-под «Кедровой»! Но про это ладно. Соку еще взял. А стаканчики в этот раз купил дорогие – 45 рублей за десять штук. Они красивые такие, голубые, а на них лошадки для детей нарисованы. А мы из них водку с вином пить будем! Я знаю, девчонки скажут: «Рома, зачем ты купил такие дорогие стаканчики!» – а я скажу: «А мне такие понравились!» Но потом я подумал, что десять стаканчиков будет мало, и взял еще двадцать обычных. Пакеты, опять же, хорошо, бесплатные. У меня уже дома таких много.

Акт 2

У-ух, какой ветрина у нас дома в арке! Я уж и забыл за это время. Сносит прямо меня с моими пакетами!

Я поднимаюсь пешком на 3-й этаж и, запыхавшись, звоню в дверь. Открывает маман, целует меня. Она в последнее время почти каждый раз меня целует, когда я прихожу, а раньше редко целовала. Но это потому, наверно, что мы теперь с ней редко видимся. На ней белый фартук, и она, вытирая о него руки и говоря то же, что и обычно, прежде чем уйти обратно в кухню, внимательно смотрит на меня. Она в последнее время тоже так стала внимательно смотреть, будто хочет по лицу увидеть, что у меня в жизни произошло.

Можно сказать, что я еще на лестничной площадке почувствовал, что маман готовит. Она, как обычно, жарит мне курицу с луком: в детстве я ее очень любил. С тех пор я успел попробовать еще много вкусных блюд, но у маман отложилось, что для меня ничего лучше этой курицы с корочкой нет. Ну, что ж, во многом она права.

Я иду поздороваться с Бабаней. Бабаня, я так заметил, в последнее время бывает в двух состояниях: либо просто сидит, смотрит в одну точку, задумывается о чем-то, ничего не ест, если маман ее не позовет, либо наоборот ходит все время по квартире, шаркает тапками, заглядывает во все комнаты и спрашивает у маман всякие глупости, чем чрезвычайно ее бесит. Особенно страшно, когда она ночью тихо подходит и просто стоит над кроватью – вроде как стесняется разбудить, думает, человек сам проснется от того, что она подошла, – а если видит, что человек не просыпается, сама трогает его за плечо. Мы с маман сначала очень пугались ее по ночам – стоит такая в своей белой ночнушке, почти бестелесая, прям как привидение. Обычно Бабане кажется, что мы форточки не закрыли, и просит закрыть, или кого-то увидит за окном и боится.

Сегодня Бабаня сидит в зале на диване, где телевизор, и ждет меня. Улыбается, руки на коленях сложила. Маман ее в последний раз подстригла под каре, как раньше, и у Бабани в волосах гребешок ее старый, который я в детстве очень любил. Надевал его себе на голову и так в нашем деревенском доме ходил, а еще нюхать любил – он так волосами хорошо пах. Но это ладно.

Бабаня неожиданно сильно, как обычно, хватает меня за шею и тоже целует, только если у маман поцелуй такой сухой, быстрый, то у Бабани, извиняюсь, слюнявый.

– Внучок мой!.. – говорит Бабаня, гладит меня по голове и заглядывает в глаза.

Бабане, собственно говоря, без разницы, день рождения у меня сегодня, нет: она всегда расцветает, когда я прихожу. Смысла дарить подарки она не понимает: ей самой за всю ее жизнь никто никогда ничего, наверно, не дарил, и она не понимает, зачем тратить деньги.

Но нет, тут Бабаня спохватывается, шарит рукой за собой и, не сразу найдя, передает мне белый сверток.