«Уцелевший» и другие повести

Легко здесь становится, коль подольше постоишь – будто и нет тебя вовсе. Мысли рождаются, вспархивают из тебя, взлетают – и летя-а-ат туда, в черноту, в никуда, сколько надо тебе, покуда не устанешь за ними смотреть. Только зябко тут, долго не выстоишь. Да и как-то… Будто нет здесь жизни вовсе, будто утягивает тебя отсюда в никуда.

– Понял, – говорю.

– Люблю здесь бывать. От царицы своей частенько срываюсь сюда. Постоишь здесь, посмотришь в никуда, и как-то чище становишься, проще. Оно ведь, понимаешь ли, на каждого по-своему действует. Есть и такие, кто, увидев это, и с собой кончали потом. Ну, обратно?

Нет во мне ничего сейчас. Пусто, голо; ветер этот в черноту мою внутреннюю попал и там гуляет.

– Чего угас, смертный? – весело спрашивает меня Царь. Волосы его от ветра взвихряются, в своей стихии он. – Ты живи, чтобы жить, понял? А ищи, чтоб искать, – добавил, пред собой на звезды глядя, глазами остекленев.

– Ну, хватайся! Бороду только не оторви!

Схватился. Взлетел со мной Царь, поле то с птицами добрыми да гору ледяную облетел да и в полынью у берега – ух! В поток снова вошли, и обратным порядком перед глазами все понеслось.

– На бережок я тебя скину, а дальше уж ты сам… – до меня сквозь толщу воды доносит, как уж знакомые места показались.

Пред самым берегом меня ссадил. Оба по грудь в воде оказались.

– Ну, смертный, Батька те в помощь! Иди набратно да не кручинься. Глядишь, может, и на жистю́ свою еще по-другому посмотришь. А, погодь, дело-то одно осталось… А то как же ты к своим-то вернешься – поди еще, камнями побьют али еще чего удумают!

Засмеялся Царь поддонный и ну как хрясь меня ручищей перепончатой промеж лопаток. Схаркнул я тут комок какой в воду.

Сердце неожиданно сильно по груди изнутри вдарило да пошло. «Э-э-эх!» – вдохнул полной грудью, словно в первый раз. Топнуть комок начал; рыба любопытная к нему подплыла, носом понюхала – и тут же кверху брюхом. Во рту вкус мертвечины остался. Воды морской горстью зачерпнул, рот сполоснул да и сплюнул.

– Ну, прощевай! – в последний раз Царь на меня посмотрел, рукой махнул да и булькнул обратно под воду.

Ветер, ветер могутный меня обдувает. Бухта та же. Ночь близится. Постоял, мерзнуть начал. Воздуху поболе в грудь набрал, да как свистну три раза, да шумну что есть мочи:

– Сивко, бурко, вещий воронко!

Голову кверху задрал, неба котел перевернутый оглядываю. И точно: появилась на небе из-за горы точка и стала приближаться. Машет, крылья мощные – даже отсюда видно. Прямо на меня летит. «Не влетел бы…» – мысль промелькнула. Из ноздрей пламя, из ушей дым… Нет, на самом подлете предо мной крылья торчком поставил, сбил полет, по песку ко мне подгарцевал – и на коленки пал, голову склонил.

– Вечер добрый, Иван! – мне вежливо говорит. – Вы уж не пугайтесь, что я так на колени пред вами грохнулся: у нас, небесных коней, так принято, когда зовет тот, кому служим. Хоть и временно… Ух, как от вас неожиданно человечьим духом пахнет! – ноздрями чуткими повел, голову поднял и сам поднялся. – Ну, повидали, что там, на Краю света? – смеется.

– Повидал.

– Уж как оно вам, спрашивать не буду: личное это для всякого, – приговорил. – Ну, Иван, садитесь на меня.

Уселся, за гриву взялся. Э-эх! – взлетели мощно, к горам, да мимо них, да над ними, и полетели под облаками. Красиво здесь. Уже почти не страшно. Задремал, кажись, даже разок, намертво в гриву вцепившись.

Чую, снижаться начали. Точно, вон она, та прогалина в лесу, где Лесун с Лихом сидели. Как уж к земле приближаться стали, заметил я Лесуна – по траве высокой медленно ходил, под ноги смотрел, будто что искал.

Приземлились. Сивка-бурка вежливо в сторонку отошел и давай траву спокойно щипать, будто конь обычный, на нас не глядя.

– Здравствуй, дедушка! – окликнул Лешего и поклонился.

Тот словно очнулся.

– А… – остановился, на меня посмотрел, но, кажется, не узнал.

– Побывал я на Краю света. И наказ твой Бабе-яге передал, – говорю. – Обещалась у вас быть.

– А? Да нет, нет, не прилетит она… – говорит, а сам все такой же потерянный.

– А где же Лихо, дедушка? – спрашиваю.

– А? – снова уж совсем по-стариковски переспрашивает. – Да здесь он, здесь…

Неловко мне совсем стало.

– Ну, полечу я, дедушка? – спрашиваю.

– Лети, лети… – мне машет, а сам уж на меня не смотрит, по траве бродит, рукой по верхушкам проводя.

– Куда теперь, Иван? – спрашивает конь.

– Василисы Прекрасной знаешь где терем?

Вижу, не понравился коньку мой запрос.

– Знать-то знаю, не раз и не два уж к ней летать приходилось, да только ничего хорошего из того не выходило… – говорит, мордой поводит.

– Да знаю я, знаю! Ты за меня не бойся, мне просто гребень отдать…

…– Так ты на Коньке прилетел? – спрашивает Василиса, а сама суетится, видно, что куда-то собирается. – Да, прилетали ко мне, бывало, и на Коньке. Только меня он не любит: ни разу познакомиться не соизволил! – засмеялась то ли зло, то ли грустно.