Увечный бог. Том 2

Дева, украденная корона, драгоценное око бога. Если умирать, то за дело, вот и все. Спрут, ты последний из братьев, кому это под силу. Остальные не дожили до конца героической повести. Так что тебе нести их на закорках, этих мальчишек с раскрасневшимися лицами. Тебе нести их, чтобы дать им нечто большее, чем бессмысленную смерть в ничего не значащей войне. Дать им то, о чем они всегда мечтали.

Мы хотим умереть за дело. Не такая уж и большая просьба, правда?

Видели бы вы, как мы стоим насмерть. Это что-то.

Корабб думал о Леомане Кистене. Не потому, что хотел, просто этот лживый, злобный и жестокий ублюдок был как надоедливый друг, которого уже не хочешь видеть, но который постоянно приходит светить своей тупо улыбающейся рожей. И опять он рядом, тоже весь покрыт пылью – непонятно почему, да и все равно.

Вот что бывает, когда слишком веришь людям, особенно тем, чей лоб разгорячен, а поблизости нет ни глотка воды. Леоман спалил дотла целый город. Хотел погубить пятьдесят миллионов жителей, или сколько их было в И’Гхатане, когда в город вошло малазанское войско, храм объяло пламенем, а по полу, будто кожаный мяч с лицом, покатилась голова жреца.

Корабб хотел быть хорошим. С самого детства ни о чем другом не мечтал. Мир был злым, а он хотел сделать его добрым. Разве это глупо? Как там сказал учитель, когда выплакал все слезы и выдрал остатки волос?.. Как его звали, кстати? Гунявый?.. В общем, он посмотрел на юного Корабба и сказал: «Добрым? Да ты даже не знаешь, что значит это слово. Ты самый никчемный ученик, которого мне не посчастливилось развлекать».

Ничего страшного. Насколько Корабб помнил, развлекать у Гунявого тоже выходило не очень. Более того, это был самый занудный человек во всей деревне, поэтому его единогласно и выбрали поучать детвору, чтобы та не путалась под ногами. Пускай, решили взрослые, лысый старик заболтает детей, пока те не превратятся в неподвижные куски глины, а их глаза не вывалятся, как алебастровые шарики.

Однако кулаки с остатками волос – это было зрелище. Птицы могли бы свить из них гнезда. Может, Гунявый и правда развлекал их, когда багровел и подпрыгивал на своем табурете?..

Впрочем, Леоман был не лучше. Кораббу вообще везло на плохих учителей.

Он вспомнил день, когда довел маму до слез. Братья Гафан дразнили Корабба за что-то, поэтому он загнал их в угол, поколотил немного, а потом утащил веревку у какого-то нищего в рубище, связал братьев – всех четверых – по рукам и ногам и приволок домой. «На́ тебе, ма, готовь!» – крикнул он с порога. Лица Гафанов и впрямь походили на перезрелые тыквы.

Забирать своих детей пришел Грунтер Гафан. Ему даже хватило наглости угрожать маме Корабба. Отец все еще где-то воевал, поэтому давать отпор жирному борову пришлось сыну. Мама готовила в чане похлебку, и, когда там побывала голова Грунтера, на его детей места уже не осталось. Говорили потом, что от мужика разило луковой похлебкой еще несколько недель.

Ужин был испорчен, и поэтому мама заплакала. От чего же еще, решил в итоге Корабб. А что им пришлось уехать подальше от семейства Гафанов – так на новом месте оказалось даже лучше. Потом старик Гафан трагически погиб… А нечего было падать под колеса повозки! Несколько ударов по голове ногой тут совершенно ни при чем. Все равно Грунтера никто не любил, хотя использовать этот довод в свою защиту на суде явно не стоило.

Так юный Корабб угодил в жреческие ямы. Рубить известняк – сносная работа, если не считать случаев, когда кто-то попадал под обвал или выхаркивал кровь вместе с легкими. Тогда-то Корабб и начал слушать чужие истории. От нечего делать. Это было ошибкой. Конечно, если бы не бунт, он бы до сих пор трудился на каменоломнях, его бы там завалило или он бы выблевал легкие. Однако бунт случился; именно с него начался Коррабов собственный бунт, который и привел его в ряды настоящего восстания. А все потому, что он наслушался историй о свободе и жизни до малазанцев. Причем навряд ли даже правдивых.

Леоман. Леоман Кистень. Ша’ик. Тоблакай. Фанатики. Трупы. Ничего хорошего. Ничего хорошего в том, чтобы верить, когда тебе лгут.

Может, и адъюнкт такая же? Корабб уже не знал, как ему думать. Он так и не понял, что значит жить без свидетелей. Он всю жизнь против этого боролся.