Увиденное и услышанное [litres]

Если хочешь правду о таких вещах, я тебе расскажу, как узнала сама. Как меня начало тошнить. Постоянно тошнить. И та особенная тяжесть в животе, чуть колкая по краям, словно внутри меня конский волос. Я пошла к врачу, и он сказал мне, в чем дело. Это напомнило мне, каким был Джордж вначале. Как мы в первую очередь держались друг за друга. А почему? Я была слабой, неуверенной. Я не верила, что хоть на что-то способна. Не верила, что я достаточно хороша. Возможно, я полагала, что у Бога на меня планы. Но теперь я вижу, что это просто трусость. Просто оправдания за потерянное время. Я не виню тебя, мама. Ты всегда делала то, что считала правильным. Но это не было правильно, да?

Правда вот в чем: я только сейчас смогла понять, что моя судьба – в моих руках. Не твоих или папы. Не Джорджа. Не Фрэнни. Даже не Бога.

Мое тело принадлежит мне. Я сама строю планы.

22 февраля 1979 года

Дорогая мама,

я решила уйти от него. Ради своей же безопасности. Потому что недавно я сделала ужасное открытие. Как-то ночью – той ночью, когда утонул наш друг Флойд – Джордж пришел домой мокрый насквозь. Было очень поздно, и я услышала, что он в ванной. Он стоял там голый и держал рубашку, брюки, носки, и я видела, что все это мокрое, не просто чуть-чуть, а насквозь, словно он побывал в воде. Когда он поднялся наверх, я пошла взглянуть на его машину. Сиденье все промокло. Когда я нажала на подушку, потекла вода.

Случились и другие странные вещи, но худшее из всего – его отстраненность, его холодное пренебрежение мной. Будто он видеть меня не может.

Я завершаю это письмо следующим советом: если со мной что-то случится, не думай, что это был просто несчастный случай.

Домой

1

В первую очередь он едет туда. Это время нравится ему больше всего. Небо проясняется, солнце восходит.

Она стоит там с красными глазами, в той же больничной одежде, что и вчера, кутаясь в одеяло.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она.

– Да вот, надо навес починить.

– Что?

– На крыльце.

Она качает головой.

– Прямо сейчас?

– Что, слишком рано?

– А, ну да, который там час – семь?

– Без четверти. Пора за работу. – Он поднимает термос. – Я пришел с дарами.

– Это точно кофе? – спрашивает она с ноткой отчаяния.

– Да, мэм. С молоком и сахаром.

Она впускает его, и они бредут на кухню. В доме сыро и пахнет тленом. Все та же старая кухня. Тот же гудящий холодильник. Те же тесные шкафы, которые вечно открыты. Его потряхивает от ненависти к этому месту. Если бы не она, он бы просто зажег спичку – и вопрос закрыт.

– Как печка? Еще горит?

Он проверяет и убеждается, что дрова прогорели.

– Дай-ка опять разожгу. – Он ставит термос, открывает заслонку, закидывает еще дров и поджигает. – Вот так. Теперь лучше.

Она стоит и дрожит, бледная, красивая настолько, что смотреть тяжело. Он снимает пальто и свитер и протягивает ей.

– Надень вот. – Она сбрасывает с плеч одеяло и сует тонкие руки в рукава. – Тебе идет. – Он открывает термос и наливает кофе в чашку. – Выпей.

Она пьет.

Он моет ту самую банку из-под огурцов и наливает кофе для себя.

– Длинная ночь?

– Не то слово.

– Мне казалось, что так и будет.

Она пьет кофе.

– Вкусно. Спасибо.

– Может, присядем?

– Пойдем вот сюда.

Они несут кофе в гостиную и садятся на старый диван, она спрашивает про Уэйда, и он рассказывает о ранении брата, как тот на мине подорвался, всю историю.

– Ужасная война, – говорит она. – Хоть бы уже просто прекратили. Я видела кое-кого из тех ребят, так грустно.

– Ты там работаешь? Ну, в университетской больнице? Я видел у тебя бейджик.

– Учусь там на хирурга.

– То есть ты уже врач?

Она кивает.

– Боже, это невероятно. Ты неплохо справилась, да?

– Для той, чью мать убили?

– Да, – говорит он совершенно серьезно. – Ты так хорошо подавала чай, что я думал, будешь официанткой. Ты поила меня чаем.

– Да? И что, это было можно пить?

– Честно, чуть жидковато.

– Какая я была?

– Маленькая. И счастливая, – говорит он, – потому что знает – ей нужно это услышать.

– Хорошо. А ты?

– Я? Ну не знаю. Мы с братьями – нам нелегко пришлось. Я тоже потерял маму в этом доме. – Он вкратце рассказывает. – Мы просто пытались выжить.

– Какая жалость. Наверно, трудно было.

– Да. Но работа на твою маму типа помогла мне выкарабкаться.

– Так и не нашли, кто убийца, – говорит она. – Дело еще не закрыто.

Он не говорит ей, каким жутким был ее отец. Как его уговорили посидеть с Фрэнни в тот злосчастный день. Он так и не потратил деньги, которые оставил ему Клэр. Почему-то они казались грязными. Он вырыл ямку за домом дяди и закопал их. Возможно, они все еще там. Она не знает, что для обвинения ее отца не хватило улик, а вовсе не старания полиции. Если бы улики были, он бы все еще сидел в тюрьме, а ее, вероятно, растили бы бабушка с дедушкой. Но этого не случилось. Он думает, интересно, как это, когда тебя растил Клэр. Явно не очень.

– Ну, иногда лучше не знать, – говорит он.

Она с сомнением смотрит на него.

– О, знать – всегда лучше, – говорит она. – Правда – это все, что у нас есть.