Увлечь за 100 слов. С чего начинается бестселлер?

А еще мне кажется, что некоторые из критиков Оруэлла его просто переели, совершенно забывая о том, до какой степени бодрящими оказываются его эссе для тех, кто читает их в первый раз, какие они ясные, понятные и оригинальные. Его метафоры (Англия – это «семья, в которой слишком много глав») по-прежнему свежи.

Правила Оруэлла сделали из него того писателя, которого мы знаем. Когда поэтесса Рут Питтер, с которой он подружился еще будучи полунищим молодым человеком, увидела его первые сочинения, она назвала его «коровой с ружьем». И помогла ему отмыть это теперь уже знаменитое окно в английский язык. Как отмечает автор и редактор Ричард Коэн, «не Питтер наделила Оруэлла даром рассказчика, но она научила его составлять эти истории».

Обратите внимание, что последнее правило Оруэлла гласит: «Лучше нарушить любое из этих правил, чем написать заведомую дичь». И это важная оговорка. Все мы порой упрямимся. Думаю, люди, которые не доверяют фанатам чистоты языка, полагают, что они имеют дело с доморощенной версией Académie Française, этой почтенной организацией, члены которой (les immortels) изо всех сил стараются уберечь французский язык от зловредных внешних влияний. Но даже кампания за чистоту английского языка (чьи принципы явно были сформулированы под влиянием Оруэлла) допускает нарушения правил грамматики: судя по их сайту, они уже кое с чем смирились.

При этом все авторы игнорируют свои собственные рекомендации. Стивен Кинг – известный ненавистник наречий, но то, как он использовал наречие для описания улыбки своей жены («опасно прелестная»), говорит о том, как он ее любит, и этого я не забуду никогда. По его словам, «я обыкновенный грешник… Когда я так пишу, то только по той причине, по которой это делает любой писатель: я боюсь, что читатель меня не поймет, если я этого не сделаю». Эта потребность быть понятым – ключ к «Политике и английскому языку». Каждый, кто хочет, чтобы написанное им было понято максимально точно, должен и писать ясно и понятно, насколько это возможно. А что, если он не хочет, чтобы смысл написанного было легко уловить? Вот тут-то и начинаются проблемы.

Оруэлл считает, что все – политика. Коррупция языка проистекает из коррупции политической мысли, и наоборот. Когда хотят солгать или слукавить, выбирают слова, которые затуманивают истинные намерения. Он пишет: «Великий враг чистого языка – неискренность. Когда есть разрыв между вашими истинными целями и провозглашаемыми, вы инстинктивно прибегаете к длинным словам и затрепанным идиомам, как каракатица, выпускающая чернила». Переход от абстрактной идеи к конкретной метафоре – в этом весь Оруэлл[136].

В качестве гораздо более мрачного примера того, как вполне конкретное подменяется расплывчатым, Оруэлл пишет: «Беззащитные деревни бомбят, жителей выгоняют в чистое поле, скот расстреливают из пулеметов, дома сжигают: это называется миротворчеством». Слова прикрывают убийство. Политика полна эвфемизмами, этим фиговым листком, прикрывающим злодейства.

Альбер Камю, французский собрат Оруэлла – поскольку тоже: а) критиковал Сталина; б) писал четко и понятно – отмечал в своей сильной работе «Размышления о гильотине», направленной против смертной казни:

Никто не решается напрямую говорить об этой церемонии. Чиновники и газетчики, которым волей-неволей приходится о ней распространяться, прибегают по этому случаю к своего рода ритуальному языку, сведенному к стереотипным формулам, словно они понимают, что в ней есть нечто одновременно вызывающее и постыдное. Вот так и получается, что за завтраком мы читаем где-нибудь в уголке газетного листа, что осужденный «отдал свой долг обществу», что он «искупил свою вину» или что «в пять утра правосудие свершилось». Чиновники упоминают об осужденном как о «заинтересованном лице», «подопечном» или обозначают его сокращением ПВМН – «приговоренный к высшей мере наказания». О самой же «высшей мере» пишут, если можно так выразиться, лишь вполголоса[137].