Узбекские повести

Проводив Назара Махдума, Мустафа сел на землю и бросил под язык щепотку насвая. И он, острый, жгучий, быстро подействовал на него: чаще забилось сердце, на лбу выступили капельки холодного пота. Приятно закружилась голова… Хорошо думается, когда насвай под языком, мысли теснятся одна на другую, и такое ощущение, будто думы сами думаются, а ты тут ни при чем. По всему телу разливается легкое опьянение, такое сладостное, что даже немного грустно становится. В двух шагах от тебя куча навоза, а под ней — золотые монеты, и кажется, будто они чужие и будто ты спишь и видишь их во сне. Очень странное это чувство, когда тебе вдруг кажется, будто золото ничем не отличается от навоза… С навозом, пожалуй, даже лучше, его хоть можно месить, делать из него таппи, протопить ими зимою печку… А от золота какой прок? Ведь и не продашь? Это так дико, так кощунственно — продать золото, продать деньги…

Мустафа выплюнул насвай из-под языка, сполоснул рот из стоявшего рядом медного кувшина, отдышался… Теперь он в соседстве золота с навозом вроде бы нащупал какой-то смысл, но он показался таким зловещим, что его до конца даже разгадывать не хотелось. Мустафе вдруг стало тревожно и неуютно. Желая отвлечься от неприятных мыслей, он встал и с двумя ведрами в руках поплелся к эмирскому арыку. Он принялся считать, сколько перетаскал ведер. За десять раз принес двадцать ведер, за двадцать — сорок, за тридцать — шестьдесят… Только после ста ведер он сел на прежнее место, немного отдышался, снова поднялся и стал утрамбовывать лопатой края разжиженной навозной кучи, выкопал рядом маленькую ямку, куда бы сливалась лишняя вода. Затем он опять сел отдохнуть. Но сколько ни старался не думать, противные мысли упорно лезли в голову… Ему было очень жалко, что эти золотые монеты так и останутся под землей. Дед умер, они остались, отец умер, они остались… Теперь вот Мустафа умрет — а они останутся… Проклятые монеты! Чтоб им сгнить!

Мустафа не выдержал, он опять вскочил, вытер локтем пот со лба и снова принялся за работу…

Мустафа страшно не любит покидать свой дом. Иногда, под каким-либо предлогом, сам угощает народ, иногда со стариком Хуччи и Ибадулло Махсумом ходит на свадьбы или на похороны, но все это, как говорится, дань тому, что ты человек и живешь среди себе подобных. А так, без крайней надобности, он почти никуда не выходит и ни с кем не общается. Изредка к нему приезжают дальние родственники из Бухары, каждый раз они просят его хоть недельку погостить у них, Мустафа каждый раз обещает, но ехать туда не едет. Бухарские родственники, те хоть далекими считаются и далеко живут, но даже со своими родными братьями, что в двух шагах от него, Мустафа видится не часто. Удивительно даже, когда они успели так отдалиться друг от друга. Пока были живы родители, братья казались неразлучными. И все говорили: вот они, братья… Нишанбай, Мустафа, Пиримкул, Апсамат… сыновья Хамракула… внуки Нуркула… Дай бог каждому иметь таких братьев!

Разлад начался с Нишанбая, самого старшего из братьев. Когда началась революция, он уехал к Мадаминбеку. Он и Мустафу уговаривал уйти, но тот не согласился. Ему, еще молодому парню, непривычно было покидать родной кишлак, и он остался дома, подружился с Раимом, сыном Гайбара Заики, и ухватился за него, как малый ребенок за подол матери, — куда Раим, туда и Мустафа. Раим был тогда совсем молодой, сильный, храбрый, смерти еще не боялся. Подобрал он себе в команду тридцать горячих парней, и вместе они выступили против басмачей. Много тогда сновало вокруг басмачей: с запада шел Акбаш-курбаши, с востока — Мамадали Пансад, каждый с сотней, не меньше, нукеров. Но с парнями Галатепе нелегко было сладить, они пустили в ход кинжалы, ружья, но приблизиться к кишлаку не дали. Вскоре из Каттакургана пришла подмога, Мамадали Пансада разбили. Раим взял с собой Мустафу, и они вдвоем поехали в пристанище Акбаша-курбаши, в древние пещеры, что в ущельях Паландары. Мустафа не надеялся вернуться живым, но оказалось, что басмачи уже были не те, ослабели вояки, обносились и могли теперь только выкрикивать бранные слова. Раим предложил им сдаться. Кто-то из басмачей согласился, кто-то стал возражать. Но к единому решению они так и не пришли. Раим был горяч, нетерпелив, увидя нерешительность и разногласия басмачей, он закричал:

«Ведь все люди отвернулись от вас, на что вы надеетесь, сукины вы дети!.. Всего жить вам осталось считанные дни, какого вы черта ломаетесь, будто бабы! Сдавайтесь, кладите оружие и катитесь на все четыре стороны… Так уж и быть, простим мы вам, сукиным детям, ваши грехи. Всем простим, кроме курбаши!.. А вашего Акбаша расстреляем под забором, как собаку!..»

Басмачи стали смеяться. Кто-то даже сказал:

— Не петушись, сын Заики! Был бы здесь Акбаш, он бы пикнуть тебе не дал. Содрал бы с тебя шкуру на чучело!..

И тут, словно сама судьба, подъехал к пещерам, окруженный свитой, Акбаш-курбаши.

— Приведите-ка сюда того щенка. Сына вшивого Гайбара Заики, — потребовал он.