Узел

– Какой еще смертный приговор? Я их впервые вижу, скажите сначала, что это такое.

Сыщики заранее распределили между собой роли. Поэтому Стефанов начал:

– Врать и отпираться бесполезно.

– Вы все так говорите! Меня арестовали, когда я пил вино с девочками. Вот за это и судите. Я даже сподни[29] не снял!

– Пан Зазодзинский уже выдал тебя с потрохами, дурак. Это он сообщил нам про слитки.

– Не знаю никакого Зазодзинского, – продолжал упорствовать Годынский.

– Зато он тебя хорошо знает. А про смертный приговор господин коллежский советник не шутил. Серебро это похищено с Николаевской железной дороги… Казенной! Соображаешь?

Тут сыщик слукавил: ограбленный поезд принадлежал частной дороге фон Мекка. Но требовалось как следует напугать пана.

– Так вот, – подхватил Алексей Николаевич. – При налете был застрелен обер-кондуктор Гайдамович. Государственный служащий при исполнении обязанностей. Он пытался предупредить полицию, и бандиты убили его в спину.

– Ну и что? Я здесь при чем? Я торгую ваксой, ну еще и девочками, пусть.

– Ты взял слитки на хранение, идиот. А Москва все еще находится на положении усиленной охраны. Забыл про это? Те, кто грабил поезд, совершили преступление, которое карается виселицей.

Пан побледнел:

– Ничего не понимаю. Почему виселицей?

– Сказал же: убийство государственного служащего в местности, находящейся на положении усиленной охраны. Всем причастным грозит смертная казнь.

– А я-то как с ними связан?

Лыков вынул карманное издание Уложения о наказаниях и дал поляку прочитать ту же самую статью, которой он пугал Канахистова.

– Ну, теперь понял? Тот, кто принимал заведомо краденное, наказывается как член шайки. В твоем случае петлей.

На Годынского-Цвирко цитата произвела должное впечатление. Он разинул рот, перечитал статью еще раз, потом посмотрел на выходные данные – не подделали ли сыщики книгу. Получалось, что они правы.

Пан затравленно огляделся и уставился на питерца:

– Скажите, ваша фамилия Лыков?

– Да.

– То правда, что сам Столыпин приказал вам очистить Москву?

Сыщик показал Годынскому свой открытый лист. Тот увидел подпись премьер-министра и окончательно смешался. Алексей Николаевич добавил:

– На словах он велел пленных не брать.

– Пленных… Вы и не берете! На станциях Казанской дороги два подряд ограбления пресечены полицией. Счет убитым револьверцам[30] идет на десятки. Я… Как это по-русски? Влип?

– По самую эспаньолку.

Поляк машинально дернул себя за бородку, подумал и сказал:

– Если я отдам вам Савоську, это облегчит мою участь?

– Обязательно, – уверил его Алексей Николаевич. – Где и когда вы встречаетесь?

– Откуда вы знаете, что мы должны встретиться? То правда. Завтра в полночь Савоська придет ко мне за деньгами. Я продал слитки и получил за них оплату.

– Кому продали? – тут же встрял Стефанов.

– Варшавским ювелирам, – перевел на него взгляд Годынский-Цвирко. – Я назову все фамилии, только не надо петли.

– Где назначена ваша встреча с атаманом? – опять заговорил Лыков.

– В номерах «Ницца» у Никитских ворот.

– Завтра в полночь в «Ницце», – повторил коллежский советник. – Ну что же. Это дает вам шанс уцелеть. Прокурор непременно учтет. Но если обманули, пеняйте на себя.

– Клянусь Маткой Боской Ченстоховской!

– Сдать Савоську недостаточно, – грозно свел брови Василий Степанович. – Мы так и так взяли бы его со дня на день. Теперь расскажите, как вы платили московской полиции за покровительство. Я имею в виду проституцию. Кому, когда, сколько. Лично Мойсеенко давали или как?

Пан тут же стал признаваться. Оказалось, что деньги он вручал Соллогубу. Пару раз взял Дещинский. Но передавали ли они эти суммы начальнику МСП, сутенеру было неизвестно.

Полиция начала готовить засаду. Взять самого Савоську! Убийца-рецидивист, его подвигов хватит на два смертных приговора. Такому терять нечего, он будет биться до последнего. Лыков подумал-подумал и решил лично возглавить арестную команду.

Атаман оказался осторожным и сначала подослал своего человека. Рябой парень постучал в номер к поляку, приоткрыл дверь, сунул голову и сказал:

– Ну?

– Что еще за ну? – возмутился Годынский-Цвирко. Он был весь на нервах, и это бросалось в глаза.

– Все тихо?

– Слушай, хлоп! Я с такими говорить не привык. Где твой маршалок? Я буду с ним говорить, не с тобой.

– А ты че такой дерганый?

Парень почуял неладное и продолжал разглядывать сутенера. Но тот наконец взял себя в руки:

– Полиция была в приюте, в Болшево, помнишь?

– И че?

– Ниче! Рейнбота нет, Мойсеенко нет. Все плохо. Я едва откупился. Скажи Савоське, что я уезжаю из Москвы. Пусть забирает деньги, и мы в расчете.

Рябой смотрел на поляка некоторое время, потом, не прощаясь, удалился. Лыков стоял за шкафом и думал: придет главарь или нет? Что ему скажет разведчик?

Прошло десять томительных минут. Сыщики застыли, боясь пошевелиться. Наконец в коридоре послышались шаги, и вошел человек.

– Вацлав, что еще за новости? Говорят, ты хочешь уехать?

– Хочу. Все в Москве скурвилось. Возьми деньги, там, на бюро, и простимся.