«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

Приблизительно это же сказал мне в интервью доктор Рантиси, подчеркнув, что арабы-мусульмане в этом столкновении – самые настоящие жертвы, а никакие не террористы или безумные «живые бомбы», какими их представляют западные СМИ. Чтобы показать, что опыт страдания превалировал над насилием с их стороны, он припомнил все те несправедливости, которые долгие годы приходилось сносить ему самому, его родным и другим арабам. Этот же аргумент выдвинул в феврале 1998 года Усама бен Ладен в своей фетве против Америки: он заявлял, что его действия – чистая самозащита, поскольку именно США объявили войну мусульманам своими «преступлениями и грехами» на Ближнем Востоке[455]. Поэтому теракты активистов вроде Рантиси, бен Ладена или их оперативников обосновываются их сторонниками как «защитные меры» благородных воителей. Если они завершают миссию и остаются в живых, их объявляют героями; если же погибают в процессе – то мучениками.

Идея мученичества весьма любопытна: у нее долгая история, и она присутствует в целом ряде религиозных традиций, включая раннее христианство. Сам Христос тоже был мучеником, как и Хусейн ибн Али – родоначальник шиитского ислама. Понятие martyr (то есть «мученик») происходит из греческого и означает «свидетеля» – скажем, чьей-либо веры. Однако в большинстве случаев мученичество рассматривается не просто как свидетельство преданности, но как исполнение религиозного акта – а именно самопожертвования.

Подобное измерение мученичества связывает его с феноменом, который некоторые ученые считают краеугольным камнем религиозности: жертвоприношением. Примечательно, что этот обряд разрушения можно найти практически в любой религиозной традиции мира. Уже само понятие указывает на духовный характер разрушения как такового, поскольку этимологически идет от латинского sacrificium, «делание святым». Самое же захватывающее в жертвоприношении – даже не то, что оно включает убийство, а что, по иронии, оно также и возвеличивает. Разрушение осуществляется в религиозном контексте, который превращает убийство в нечто позитивное. Поэтому мученичество, как и все прочие религиозные образы жертвы – это символ насилия, усмиренного (или по крайней мере возвращенного на подобающее ему место) посредством заключенного в языке религии более широкого фрейма упорядоченности.

У нас есть свидетельства, что религиозные жертвенные обряды древности были перформансами, предполагавшими убийство живых существ, – в точности как и разрушительные перформансы сегодняшнего терроризма. Позднейшее «приручение» жертвоприношения в продвинутых формах религиозной практики наподобие христианского таинства Евхаристии лишь маскирует тот факт, что в наиболее ранних формах этого обряда на священной плахе, то есть на алтаре, отдавало жизнь настоящее животное или (в ряде случаев) человек. В Танахе – книге, которую почитают за священную равно иудеи, христиане и мусульмане, – подробное руководство, как подготавливать животных для жертвенного забоя, дается в Книге Левит. Центральный характер жертвенного события был отражен в самой архитектуре древних храмов израильтян. Ведический обряд агничаяна, который насчитывает вот уже три тысячи лет и является, возможно, древнейшим из тех, что совершаются и поныне, включает сооружение изощренного алтаря, где и проводился жертвенный обряд – причем изначально, по некоторым сведениям, жертва была человеческой[456]. И совершенно точно это было так на другой стороне земного шара во времена старой ацтекской империи, где пленных врагов с королевскими почестями готовили к роли в жертвенном обряде; затем им в грудь вонзали кинжалы, вынимали еще бьющиеся сердца и приносили в дар Уицилопочтли и прочим богам. После этого их съедали сами верующие, а срезанные лица жертв превращались в ритуальные маски.

Как эти чудовищные обряды жертвоприношений могли занимать в религии центральное место? Множество ученых бились над поисками ответа в течение более чем столетия. Уже в конце XX века прорывные теории таких мыслителей, как Эмиль Дюркгейм и Зигмунд Фрейд, возрождались трудами исследователей вроде Мориса Блоха, Рене Жирара, Вальтера Буркерта и Эли Сагана, нашедших этой практически абсолютной универсальности религиозных идей и образов социальные и психологические объяснения[457]. Как полагали большинство из них, важность для общества символов насилия обусловлена тем, что в конечном счете они способствуют ненасилию.