«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

По мысли Фрейда, к примеру, связанные с насилием религиозные символы и обряды жертвоприношений пробуждают и, следовательно, дают выход насильственным импульсам в целом. Принимая основной тезис Фрейда, Жирар его несколько корректирует, предполагая, что мотивацией к насилию являются отнюдь не психологические инстинкты вроде сексуальности и агрессии, а «миметическое желание», то есть стремление подражать противнику. Подобно Фрейду, Жирар утверждал, что роль ритуализованного насилия в обществе скорее позитивная: благодаря символам насилия люди могут «выпускать пар» в отношении сородичей, что позволяет общине достичь еще большей сплоченности. «Функция ритуала, – пишет он, – в том, чтобы „очищать“ насилие, то есть „обманывать“ его и переключать на жертв, мести за которых можно не бояться». Поскольку же участники обряда, разумеется, не имеют отчетливого понимания его социально-психологического значения, то ритуал, по словам Жирара, «пытается понять собственное функционирование в категориях веществ и предметов, способных предоставить символические точки опоры»[458].

Многое из того, что Фрейд и Жирар утверждают о функции в религии символического насилия, вполне убедительно. Даже если, как это делаю я, поставить под сомнения жираровскую идею, что единственный двигатель символов религиозного насилия – миметическое желание, можно согласиться с тем, что это действительно важный фактор. Вполне резонна и мысль, которую Жирар заимствует из Фрейда, что воспроизведение насильственных действий в обряде служит «переносу» агрессии и помогает тем самым поддерживать мир. Однако же остается ключевой вопрос: следует ли вслед за Фрейдом и Жираром рассматривать жертвоприношение как контекст для всех прочих форм религиозного насилия.

Собственное мое заключение состоит в том, что скорее война является контекстом для жертвоприношения, а не наоборот. Конечно, священную войну можно помыслить как некую смесь жертвоприношения и мученичества, когда противники приносятся в жертву, а соратники становятся мучениками. Однако за всей этой зловещей арифметикой кроется и кое-что еще, охватывающее равно жертвоприношение, мученичество и еще многое другое: космическая война. Языку религии, как отмечал Дюркгейм, присуща идея глубокого и радикального напряжения, которое он описал как различение сакрального и профанного. Эта фундаментальная дихотомия порождает образы вселенского противостояния космических сил – порядка и хаоса, добра и зла, правды и лжи, которое лишь копируют наши земные конфликты. И уяснить эту антиномию позволяет скорее образ войны, а не жертвоприношения.

На семинаре, посвященном сравнительному исследованию порядка и хаоса, один из коллег подверг жираровское утверждение об антропологических истоках образа жертвоприношения сомнению. Он предположил, что, возможно, Жирар ошибается и что сначала была первобытная охота, а уже потом, в подражание ей, возникло жертвоприношение. «Приняв вашу теорию, – ответил Жирар, – я уже не смогу связать свою теорию желания с теорией виктимизации»; вслед за его комментарием в зале рассмеялись[459]. Однако мне кажется, что смех этот был скорей нервный, поскольку замечание исследователя Эрика Ганса указывало на то самое, с чем в глубине души соглашались большинство коллег на семинаре: что первичная форма человеческой деятельности – совместное ведение организованного конфликта, против зверей на охоте или других людей – в битве. Война определяет, кто суть «мы» и «они», заявляет историю общества как череду гонений, конфликтов и надежд на искупление, освобождение и победу[460]. Начиная с древнейших эпох и до нынешнего времени устойчивый и будто бы вездесущий образ космической войны по-прежнему придает смысл также и обрядам принесения жертв.

Идея жертвоприношения, как я полагаю, имеет смысл исключительно в рамках космической войны. Жертва обряда обозначает царящее на бранном поле разрушение. Подобно врагу (и самому насилию), категориально жертва часто находится «не на своем месте» и потому является символом хаоса. Например, приносимые в жертву животные – обычно одомашненные звери, занимающие двойственную промежуточную позицию между царством людей и своим.

Когда в жертву приносили людей, их категория тоже, как правило, была неопределенной. Индийский обряд сати, скажем, был предназначен для таких аномальных существ, как вдовы – замужние женщины без живых мужей[461]. У индейских племен гуронов и сенеков в жертву приносили оказавшихся не на своем месте воинов: когда между племенами бушевала война, вражеского бойца брали в плен и приводили в семью, потерявшую сына, так что на какое-то время он восполнял им потерю. Храбреца чествовали и осыпали почестями; он знал, чем все кончится, но все равно демонстрировал мужество, а затем его подвергали ритуальным пыткам и убивали. Ближе к концу обряда ему, все еще живому и извивающемуся от боли, вырывали глаза, раздавливали и калечили гениталии, однако тот мужественно принимал свою участь[462].