Узник Двенадцати провинций

Я проводил все вечера во Вшивой крепости и часто ночевал там. Когда я открывал дверь, развешенные шкурки трепетали на сквозняке, приветствуя меня, словно отчаливал большой парусник. Я продолжал лечить тряпичников, но мне никак не удавалось завоевать доверие младших. Они считали меня заложником черного человека. Им виделся его сумрачный отпечаток, как будто клочья тьмы висели на мне тонкой паутиной. При виде меня малыши стремглав взлетали по лестницам.

Все изменилось в тот день, когда я взял с собой Даера и перед очередным осмотром достал из кармана своего «ассистента». Взъерошенный и недовольный тем, что его разбудили, пибил немедля выдал свой привычный залп ругательств. Запах в крепости ему не понравился. Мальчишки подошли ближе, забавная птаха притягивала их как магнитом. Он же, оказавшись в центре внимания, привстал на лапках, вытянулся и с минуту постоял неподвижно, подняв клюв. Насколько я его знал, у него уже была на примете цель. Он начал раскачиваться на моей ладони, крутя головкой то в одну сторону, то в другую, клюв ходил ходуном, как маятник. Маленькие тряпичники, подхватив игру, тоже завертели головами в такт его танцу. Даер ускорил темп, вдруг отчего-то сбился и плюхнулся, задрав лапки. Дети дружно расхохотались. Пибил встряхнулся, встал, возмущенно щебеча, снова закачался маятником, сосредоточенный, ни дать ни взять танцующий дервиш, завертелась головка, вправо, влево, вправо, влево, и вот наконец он остановился и застыл, как изваяние. Мальчик, которого он выбрал, загипнотизированный его танцем, тоже замер, ошарашенно вылупив глаза. Этот малыш страдал кожной болезнью и чесался до крови.

И в эту минуту, всего лишь наложив руки, я ощутил то, что старый Браз, сравнивая свою силу с приливами и морскими течениями, называл волной. Медленно потянув на себя этот зыбкий вал тепла, я извлек недуг наружу и прогнал его с треском и шелестом разрываемого шелка.

В следующие дни маленький доктор поистине творил чудеса. И я, привыкший, что он всегда не в духе, впервые увидел его веселым. Малыши передавали его из рук в руки. А на вечерних посиделках он вдруг обнаружил талант, какого я в нем и не подозревал. Когда мы жались друг к другу, греясь у огня, он прохаживался вразвалочку в круге света бок о бок со своей непомерно вытянутой языками пламени тенью и давал представление на манер уличных комедиантов, с блеском изображая целую галерею персонажей: таможенников и лавочниц, банкиров и рыбаков, попрошаек и девиц на выданье. Любимым номером публики был статс-секретарь Просперо Деметриус Ван Хорн в его исполнении, важно семенящий, взирая свысока на простых смертных, раздувшийся от собственной грошовой значимости. А ведь Даер только на слух мог представить себе персонажа и воспроизвести его жесты. Он покорил всех, включая и меня. Быть может, это лиса, вонзив в него зубы, привила ему столь неожиданный вкус к паясничанью. Очень скоро пибил стал любимцем Вшивой крепости.

Ночами я лежал и слушал издаваемые спящими звуки: храп, кашель, невнятные слова, сдавленные крики кошмарных снов. Казалось, вся эта машинерия работала на полных оборотах лишь для того, чтобы вдохнуть жизнь в развешенные шкурки-призраки. Не раз в дремоте, предшествующей сну, мне думалось, что души всех этих потеряшек, возможно, надевают, в свою очередь, крошечные звериные одежки. Я представлял себе, как они выходят, крадучись, из крепости, ловкие маленькие охотники, бродят всю ночь по спящему городу и возвращаются до рассвета, отработав свои заслуженные клички: Одноглазый, Коготь, Рваное Ухо…

Мои же изыскания для планов побега кончались за чертой Антвалса, у начала болот, там, где смешивались вода с землей и нельзя было ни идти, ни плыть. Моя территория выросла, но я по-прежнему был пленником. В городе летучая таможня обыскивала корабли, проверяла каждого пассажира, свирепствовала в порту и на рынках, а за таможней, не надо забывать и об этом, с меня не спускал недреманного ока и не разжимал железной руки Йорн.

Но может быть, все это были лишь отговорки. Может быть, я привык к этой странной жизни. Или не хотел оставить черноволосую девушку, которая предпочла мне этого остолопа Арно, ибо сама мысль уйти от нее была мне невыносима. Незнакомая прежде боль, не дававшая покоя ни днем ни ночью, приковала меня к этому краю, и я бежал лишь в книги Абрахама Стерниса, чья доброта напоминала мне старого Браза. Время шло, я лишь раздвигал понемногу границы сети, все такой же крепкой; незаметно пролетела осень, и наступила зима.

Зима выдалась особенно холодной, и сразу лег снег. У Абрахама Стерниса, несмотря на печку, приходилось кутаться в два одеяла, чтобы вынести эту стужу, а переворачивая страницы, греть руку у огня. Бронхи старика пыхтели, как кузнечные мехи, вторя скрипу пера.