V.

Спозаранку сразу после приезда Монтауген был уже на крыше – натягивал свои антенны по причудливой ковке, венчавшей высочайший щипец виллы. Ему открывался не вдохновляющий вид на овраги, траву, пересохшие озерца, пыль, низкий кустарник; все повторялось волнами к востоку до пустошей в конце концов Калахари; к северу – до отдаленного желтого выдоха, подымавшегося вдали из-за горизонта и висевшего, казалось, вечно над Тропиком Козерога.

А тут Монтаугену открылось еще и нечто вроде внутреннего двора. Солнечный свет, процеженный сквозь песчаную бурю далеко в пустыне, отскакивал от открытого эркерного окна и падал, слишком яркий, словно бы усиленный, во двор, высвечивая клочок или лужицу темно-красного. Щупальца-близнецы его тянулись к ближайшему дверному проему. Монтауген поежился и вперился. Отраженный свет солнца пропадал выше на стене и в небе. Монтауген тоже перевел взгляд выше, увидел, как окно напротив закончило распахиваться, а женщина неопределенного возраста в сине-зеленом павлиньем неглиже сощурилась на солнце. Левая рука ее поднялась к левому глазу, повозилась там, словно бы размещая монокль. Монтауген пригнулся за коваными завитушками, поразившись не столько чему-то в ее внешности, сколько собственному латентному желанию видеть и при этом оставаться невидимым. Он ждал, чтобы солнце или ее случайное движение показали ему соски, пупок, лобковые волосы.

Но она его увидела.

– Выходите, выходите, горгулья, – игриво крикнула она. Монтауген шатнулся вверх, потерял равновесие, чуть не рухнул с крыши, схватился за громоотвод, скользнул под углом 45º и расхохотался.

– Мои маленькие антенны, – пробулькал он.

– Приходите в садик на крыше, – пригласила она, после чего снова скрылась в белой комнате, превращенной солнцем, наконец освободившимся от своей Калахари, в ослепительную загадку.

Он покончил с установкой антенн, затем пробрался среди куполов и дымовых труб, вниз и вверх по скатам и шиферу, пока наконец не перемахнул неуклюже через низкий парапет и, похоже, также некий тропик, ибо жизнь там, как он обнаружил, оказалась слишком обильна, нереальна, а то и плотоядна; вкус не соблюден.

– Какой симпатичный. – Женщина, одетая теперь в джодпуры и армейскую гимнастерку, опиралась на стенку, куря сигарету. Тут же, как он почти и ожидал, утреннюю тишь, прежде знавшую лишь ястребов у себя в гостях да ветер, да сухой шелест вельда снаружи, пронзили крики боли. Монтауген понял, даже не подбегая к краю посмотреть, что крики несутся из того двора, где он видел алое пятно. Ни он, ни женщина не шевельнулись. Как-то вписалось в их взаимную сдержанность то, что никто не проявил любопытства. Voilà[131]: уже сговор, а они и десятком слов не обменялись.

Оказалось, имя ее Вера Меровинг, ее сотоварищ – некто лейтенант Вайссманн, ее город – Мюнхен.

– Быть может, мы даже встречались на каком-нибудь Фашинге, – сказала она, – под масками и случайно.

Монтауген сомневался, но встреться они: будь там хоть малейшее основание для такого «сговора» мгновенье назад: наверняка случилось бы это где-нибудь вроде Мюнхена, города, умирающего от несдержанности, продажности, марки, разбухшей от фискального рака.

Дистанция меж ними постепенно сокращалась, и Монтауген обратил внимание, что левый глаз у нее искусственный: она же, заметив его любопытство, любезно вынула тот и протянула ему в чаше ладони. Пузырь, вздутый почти до прозрачности, «белок» его в глазнице смотрелся как полуподсвеченная морская прозелень. Поверхность вся в тонкой сеточке почти микроскопических трещин. Внутри располагались изысканно сработанные шестеренки, пружины, часовые храповики, заводившиеся золотым ключиком – фройляйн Меровинг носила его на тоненькой цепочке на шее. Зелень потемнее и золотые крапины были вплавлены в двенадцать смутно зодиакальных очертаний, которые располагались кольцом на поверхности пузыря, представляя собой радужку, а также – циферблат часов.

– Как было снаружи?

Он рассказал ей, что знал, немногое. Руки у нее задрожали: он это заметил, когда она отошла вставить глаз. Он едва расслышал, как она сказала:

– Может снова случиться 1904-й.

Занятно: ван Вейк говорил то же самое. Что для этих людей 1904 год? Монтауген уже собирался спросить у нее, но тут из-за нездоровой на вид пальмы возник лейтенант Вайссманн в партикулярном и увлек ее за руку обратно в глубины дома.

У Фоппля проводить исследования сфериков было удобно по двум причинам. Во-первых, фермер выделил Монтаугену отдельную комнату в башенке на одном углу дома; крохотный анклав научных изысканий, буферированный некоторым количеством пустых кладовых и с выходом на крышу через витражное окно, где изображался раннехристианский мученик, пожираемый диким зверьем.