V.

Когда же он наконец устал, сбавил ход и остановился, она пропала в деревянных пределах того, что оставалось, в конце концов, лишь пародией пространства. Монтауген, тяжело дыша, качко соступил с топчака, дабы продолжить спуск и поиск генератора.

Вскоре он наткнулся на подвальное помещение, где хранился садовый инвентарь. Будто весь день осуществился лишь для того, чтобы его к этому приуготовить, он здесь обнаружил бонделя мужского пола, лежащего ничком и голого, на спине и ягодицах – рубцы от старых порок шамбоком, да и раны посвежее, раскрытые в плоти, как множество беззубых улыбок. Закалившись духом, слабак Монтауген приблизился и склонился послушать, дышит ли тот, бьется ли сердце, стараясь не видеть белых позвонков, что подмигивали ему из одной длинной раны.

– Не трогайте его. – Фоппль стоял с шамбоком, сиречь хлыстом для скота из жирафьей шкуры, постукивая его рукоятью по ноге монотонной синкопированной фразой. – Он не хочет от вас помощи. Даже сочувствия. Он хочет только шамбок. – Возвысив голос, пока тот не дорос до уровня истерической сучки, на котором Фоппль всегда разговаривал с бонделями: – Тебе нравится шамбок, правда, Андреас.

Тот слабо двинул головой и прошептал:

– Baas…[134]

– Твой народ бросил вызов Правительству, – продолжал Фоппль, – они взбунтовались, они согрешили. Генералу фон Трота придется вернуться и всех вас наказать. Он возьмет с собой солдат, у них бороды и яркие глаза, а еще артиллерия, которая очень громко разговаривает. Как тебе это понравится, Андреас. Как Иисус, который вернется на землю, фон Трота придет тебя освободить. Радуйся; пой гимны благодарности. А до тех пор люби меня как своего родителя, ибо я длань фон Троты, доверенный исполнитель воли его.

Как призвал его ван Вейк, Монтауген не забыл спросить Фоппля про 1904 год и «дни фон Троты». Если ответ Фоппля и был отвратен, то не только от обычного энтузиазма; мало того что Фоппль пустился в байки о прошлом – сначала в том же подвале, пока оба стояли и смотрели, как бондельсварт, чье лицо Монтаугену так и не суждено было увидеть, продолжает умирать; затем на буйной трапезе, в карауле или дозоре, под рэгтаймовый аккомпанемент в большой бальной зале; даже в башенке, что намеренно мешало эксперименту, – он к тому же, казалось, неким манером алчет воссоздавать Deutsch-Südwestafrika[135] почти двадцатилетней давности, и словом, и, быть может, делом. «Быть может» – потому что чем дольше длилась осадная гулянка, тем труднее становилось отличать одно от другого.

Однажды в полночь Монтауген стоял на балкончике под самыми свесами крыши, официально – в карауле, хотя при неопределенном освещении разглядеть можно было мало что. Над домом взошла луна, вернее, половинка ее; антенны Монтаугена, мертво-черные, резали ее лик, как такелаж. Он лениво покачивал винтовку на плечевом ремне, не вперяясь ни во что особенное за оврагом, и тут на балкон к нему кто-то шагнул: старый англичанин по фамилии Годолфин, крохотный в лунном свете. Снаружи и снизу до них время от времени доносилась мелкая возня в кустарнике.

– Надеюсь, я вас не обеспокою, – сказал Годолфин; Монтауген пожал плечами, не прекращая шарить взглядом по, как он надеялся, горизонту. – Мне нравится в карауле, – продолжал англичанин, – только там и покойно среди этого вечного празднества. – Он был морским капитаном в отставке; лет за семьдесят, прикинул бы Монтауген. – Я был в Кейптауне, пытался собрать команду идти к Полюсу.

Брови Монтаугена поднялись. Смятенно он принялся ковырять в носу.

– К Южному?

– Конечно. Довольно неловко отсюда идти к другому, хо-хо… И я слыхал, в Свакопмунде есть крепкое судно. Но, разумеется, оно оказалось слишком мало. Не годится для паковых льдов. В городе случился Фоппль, пригласил меня к себе на выходные. Отдых мне бы точно не повредил.

– Вы, похоже, не унываете. Вопреки, должно быть, частым разочарованиям.

– Они уже не жалят. Сочувствуют старому маразматику. Живет-де прошлым. Конечно, я живу прошлым. Я там был.

– На Полюсе.

– Безусловно. А теперь мне надо туда вернуться, вот так-то все просто. Начинаю думать, что, если переживу нашу осадную гулянку, – буду готов ко всему, что бы мне Антарктика ни уготовила.

Монтауген был склонен согласиться.

– Хоть я себе никакой маленькой Антарктики не планирую.

Старый морской волк хмыкнул.

– А она случится. Только погодите. У всех своя Антарктика.

Дальше чего, как сообразил Монтауген, на Юге никому не добраться. Поначалу он рьяно кинулся в светскую жизнь, что дрыгалась по всему обширному особняку на плантации, а научные свои обязанности оставлял на вторую половину дня, когда все, кроме караула, спали. Он даже начал преданно домогаться Хедвиг Фогельзанг, но отчего-то все время сталкивался с Верой Меровинг. Южная болезнь в третьей стадии, нашептывал этот аденоидальный саксонский юноша, что был дубльгангером Монтаугена: берегись, берегись.