V.

Занят он, вообще-то, и был. Хотя дело могло оказаться в телесной его изможденности от обилия пирушек, он начал замечать в сигналах сфериков кое-что необычное. Ловко разжившись мотором от одного из фонографов Фоппля, авторучкой, валиками и несколькими длинными листами бумаги, находчивый Монтауген соорудил грубое подобие осциллографа – записывать сигналы в свое отсутствие. Проект не счел нужным его таким снабжать, а на прежней станции ходить ему было некуда, вот до сих пор и не требовался. Глядя теперь на загадочные каракули пера, он подмечал некоторую регулярность либо тенденцию, которая могла оказаться чуть ли не шифром. Но не одна неделя ушла у него даже на то, чтобы решить: единственный способ понять, код это или нет, – попробовать его вскрыть. Комната замусорилась таблицами, уравнениями, схемами; он, похоже, трудился не покладая рук под аккомпанемент щебета, шипа, щелчков и колядок, но на самом деле он застрял. Что-то его не подпускало. События повергали его в робость: однажды ночью во время очередного «тайфуна» осциллограф сломался – безумно застрекотал и зачиркал. Поломка была незначительная, и Монтауген сумел все исправить. Не понял он одного: случайна ли неисправность.

Он повадился бродить по дому в неурочное время, неприкаянно. Будто «глаз» в его сне о Фашинге, он теперь обнаружил в себе дар наития: ощущение момента, извращенную уверенность не в том, сто́ит ли, а в том, когда подглядывать. Вероятно, укрощенный изначальный жар, с которым он смотрел на Веру Меровинг в первые дни осадной гулянки. К примеру, опираясь в унылом зимнем свете на коринфскую колонну, Монтауген слышал невдалеке ее голос.

– Нет. Пусть и невоенная, но это не ложная осада.

Монтауген закурил и выглянул из-за колонны. Она сидела в альпинарии со стариком Годолфином, у пруда с золотыми рыбками.

– А вы помните, – начала она. Но тут же заметила, быть может, что боль возвращения домой душит его сильней любой петли памяти, которую она бы могла свить, потому как дала ему себя перебить:

– Я перестал верить в осаду – это всего лишь военная тактика. С этим было покончено больше двадцати лет назад, еще до вашего любимого 1904-го.

Снисходительно она объяснила, что в 1904-м она была в другой стране, а год и место не обязательно должны включать в себя персону физически, чтобы возникало некое присвоение.

Годолфин такого не понимал.

– Я консультировал русский флот в 1904-м, – вспоминал он. – Моему совету не последовали, японцы, как вы помните, закупорили нас в Порт-Артуре. Боже праведный. То была осада в великой традиции, она длилась год. Помню замерзшие сопки и жуткое нытье этих полевых мортир – они кашляли дни напролет. И белые прожектора обшаривали позиции по ночам. Ослепляли. Набожный субалтерн без руки – рукав его был пришпилен к груди наподобие перевязи – говорил, они похожи на пальцы бога – ищут, чье бы мягкое горло сдавить.

– Мне 1904-й подарили лейтенант Вайссманн и херр Фоппль, – сообщила ему она, как школьница, перечисляющая подарки на день рождения. – Как и вам подарили вашу Вайссу.

Едва ли вообще миновало какое-то время, прежде чем он воскликнул:

– Нет! Нет, я там бывал. – Затем голова его с трудом повернулась лицом к ней: – Я не рассказывал вам о Вайссу. Или рассказывал?

– Рассказывали, конечно.

– Сам я Вайссу едва помню.

– Ее помню я. Запомнила за нас обоих.

– Запомнила, – вдруг с проницательным креном на один глаз. Но тот выправился, и он забормотал: – Если что мне и подарило Вайссу, то лишь время, Полюс, служба… Но все уже отняли, то есть – досуг и сочувствие. Сейчас модно говорить, что это сделала Война. По вашему выбору. Но Вайссу больше нет, и ее невозможно вернуть, вместе со столькими старыми шутками, песнями, «писками моды». И той красотой, что виделась в Клео де Мерод, в Элеоноре Дузе. Как те глаза приопускались в уголках; невероятный простор века над ними, как старая велень… Но вы слишком молоды, вам этого не вспомнить.

– Мне за сорок, – улыбнулась Вера Меровинг, – и я, конечно, все помню. Дузе мне тоже подарили – подарил тот же человек, вообще-то, кто подарил ее Европе, больше двадцати лет назад, в «Il Fuoco»[138]. Мы были в Фиуме. Другая осада. Предпоследнее Рождество, он назвал его Рождеством в крови. Он подарил мне ее как воспоминания, у себя во дворце, а «Андреа Дориа» забрасывал нас снарядами.

– Они отправлялись на Адриатику отдыхать, – с глупой улыбкой произнес Годолфин, словно воспоминание принадлежало ему; – он, голый, загонял свою гнедую кобылку в море, а она ждала на променаде…