V.

Шаблон осмотрел один завод на Лонг-Айленде. Среди инструментария войны, рассудил он, может проявиться и какой-нибудь ключ к интриге. Он забрел в область кабинетов, кульманов, папок с синьками. Вскоре Шаблон обнаружил лысоватого и похожего на поросенка господина в костюме европейского покроя – тот сидел, полускрытый дебрями картотечных шкафов, и время от времени прихлебывал кофе из картонного стаканчика, что для инженера сегодняшних дней практически часть повседневного обмундирования. Инженера звали Курт Монтауген, работал он, да, в Пенемюнде, разрабатывал Vergeltungswaffe Eins und Zwei[130]. Магический инициал! Вскоре день уже клонился к вечеру, и Шаблон договорился о встрече, дабы продолжить беседу.

Неделю или около того спустя в одной из уединенных боковых комнаток «Ржавой ложки» Монтауген трепался за одиозной имитацией мюнхенского пива о своей молодости в Юго-Западной Африке.

Шаблон слушал внимательно. Сам рассказ и расспросы заняли не более тридцати минут. Однако в следующую среду, в кабинете Собствознатча, когда Шаблон пересказывал байку, она претерпела значительные изменения: как выразился Собствознатч, шаблонизировалась.

Глава девятая История Монтаугена

I

Однажды майским утром 1922 года (что здесь, в районе Вармбада, означает почти зиму) молодой студент-машиностроитель по имени Курт Монтауген, только что из Мюнхенского политеха, прибыл на аванпост белых в деревне Калькфонтейн-Южная. Скорее пышный, нежели толстый, со светлыми волосами, длинными ресницами и робкой улыбкой, чарующей женщин постарше, Монтауген сидел в пожилой капской таратайке, праздно ковыряя в носу, дожидаясь, когда взойдет солнце, и рассматривая понток, сиречь травяную хижину, Виллема ван Вейка, мелкой конечности администрации в Виндхуке. Лошадь его дремала и собирала росу, а сам Монтауген ерзал на сиденье, стараясь не поддаваться гневу, смятению, раздраженности; а под самым дальним краем Калахари, этой обширной смерти, медлительное солнце насмехалось над ним.

Уроженец Лейпцига, Монтауген являл по меньшей мере две аберрации, свойственные этой области. Одна (мелкая): у него имелась саксонская привычка прибавлять уменьшительные окончания к существительным, одушевленным либо неодушевленным, явно наобум. Вторая (крупная): со своим соотечественником Карлом Бедекером он делил глубокое недоверие к Югу, сколь относительным бы ни был этот регион. Вообразите, стало быть, иронию, с коей он рассматривал нынешнее свое состояние, и ту чудовищную извращенность, которая, воображал он, сперва прогнала его в Мюнхен для углубленного изучения наук, затем (словно бы, подобно меланхолии, эта южная хворь прогрессировала и была неизлечима) наконец заставила покинуть Мюнхен, погруженный в депрессию, совершить путешествие в это иное полушарие и оказаться в зеркальном времени Юго-Западного Протектората.

Монтауген участвовал тут в программе, имевшей отношение к атмосферным радиовозмущениям: короче, сферикам. Во время Великой войны некто Г. Баркгаузен, прослушивая телефонные сообщения союзных войск, уловил серию нисходящих тонов, наподобие цуг-флейты, с понижением высоты. Каждый такой «свистун» (как их назвал Баркгаузен) играл лишь около секунды – и, казалось, в низко- или звукочастотном диапазоне. Как выяснилось, свистун оказался лишь первым из семейства сфериков, чья таксономия впоследствии включила в себя щелчки, крючки, подъемы, гнусавые свистки и один похожий на трели птиц, который назвали «утренним хором». Никто не знал толком, что́ их вызывает. Некоторые говорили – пятна на солнце, другие – вспышки молний; но все сходились в том, что где-то тут замешано магнитное поле Земли, поэтому выработали план: фиксировать сферики, получаемые на разных широтах. Монтаугену, оказавшемуся ближе к концу списка, выпала Юго-Западная Африка, и он получил распоряжение установить свое оборудование настолько ближе к 28º ю. ш., насколько ему будет удобно.

Поначалу его беспокоило, что придется жить в некогда германской колонии. Как большинство неистовых молодых людей – и немало напыщенных пожилых, – он терпеть не мог сам факт поражения. Но вскоре обнаружил, что множество немцев, владевших землей до войны, просто-напросто живут себе дальше – Капское правительство разрешило им сохранить гражданство, собственность и туземных работников. На ферме некоего Фоппля, в северной части этой области, между хребтом Карас и окраинами Калахари, в дне пути от пункта сбора данных Монтаугена, развилось даже нечто вроде светской жизни в изгнании. Шумны там были пирушки, бодра музыка, веселы девушки, коими полнилось барочное имение плантатора Фоппля почти каждый вечер после приезда Монтаугена, – казалось, там никогда не кончается Фашинг. Но теперь все благополучие, что он обрел в этих богом забытых краях, похоже, вот-вот испарится.