V.

– Правда в том, – признался он, – что Шаблону с нею не справиться. А вы можете.

– Хватит болтать, – сказал Профан. – Пейте.

Много часов спустя у обоих уже были не все дома.

– Вы не рассмотрите возможность поехать с ними, – поинтересовался Шаблон.

– Я там разок бывал. Чего мне туда возвращаться.

– Но разве Валлетта – как-то – на вас не подействовала? Вы ничего там не почувствовали?

– Пошел на Кишку и нажрался, как все остальные. Слишком пьяный был, где уж тут что-нибудь чувствовать.

От такого Шаблона отпустило. Валлетты он боялся до смерти. С Профаном ему было б легче, да с кем угодно, в этом предприятии (а) выпасать Паолу (б) и не быть одному.

Позор, сказала его совесть. Старый Сидни отправился туда, когда все карты против него были. Один.

И глянь, чего добился, подумал Шаблон, кривовато, тряско.

Перейдя в наступление:

– Где ваше место, Профан?

– Где б я ни был.

– Без роду без племени. Кто из них не таков. Кто из этой Шайки не мог бы завтра же сорваться с места на Мальту, улететь на луну. Спросите их зачем, ответят, а чего б не.

– Да плевать мне на Валлетту. – Однакож не было все-таки чего-то эдакого в разбомбленных зданиях, щебне цвета буйволовой кожи, возбуждении Королевского проезда? Как там Паола называла этот остров: колыбель жизни. – Всегда хотел, чтобы меня похоронили в море, – сказал Профан.

Видел бы Шаблон сцепку в этом ассоциативном составе – угадал бы в сердце благодать, еще бы. Но они с Паолой никогда не заговаривали о Профане. Кто он вообще, Профан этот?

До сего момента. Они решили увалить на вечеринку где-то на Джефферсон-стрит.

Назавтра была суббота. Раннее утро застало Шаблона в беготне по контактам – он информировал всех о возможном третьем пассажире.

А третий пассажир меж тем мучился кошмарным похмельем. Его Девушка уже не просто передумывала.

– Зачем ты ходишь в «Ложку», Бенни.

– А чего не?

Она чуть подобралась на одном локте.

– Ты так впервые говоришь.

– Каждый день обо что-нибудь целку рвешь.

Не подумав:

– А с любовью что? Когда намерен покончить и с этой девственностью, Бен?

В ответ Профан свалился с кровати, переполз в ванную и обмяк на стульчаке, в рассужденье поблевать. Рахиль сцепила руки перед одной грудью, как концертирующая сопрано.

– Мой мужчина. – (Профан вместо этого решил пошуметь на себя в зеркале.)

Она подошла к нему сзади, все волосы висят и всклокочены на ночь, и уперлась щекой в его спину – как Паола на Ньюпорт-Ньюзском пароме минувшей зимой. Профан изучал свои зубы.

– Брысь с горба, – сказал он.

Не отпуская:

– Ну вот. Дури покурил всего раз, а уже подсел. Это мартышка в тебе заговорила?

– Я это заговорил. Брысь.

Она отодвинулась.

– Насколько брысь – это брысь, Бен. – После чего все стихло. Мягко, покаянно:

– Если на что я и подсел, Рахиль Ф., то лишь на тебя. – Наблюдая за нею, уклончивой, в зеркале.

– На женщин, – сказала она, – на то, что ты считаешь любовью: брать, брать. Не на меня.

Он принялся неистово чистить зубы. В зеркале, у нее на глазах, расцвел огромный бутон лепрозно-окрашенной пены, у него изо рта и вниз по бокам подбородка.

– Хочешь ехать, – завопила она, – валяй.

Он что-то сказал, но через щетку и сквозь пену ни тот ни другая слов не поняли.

– Ты боишься любви, а значит это лишь кого-то другого, – сказала она. – Если только тебе не нужно ничего отдавать, еще бы: о любви говорить ты можешь. О чем бы тебе ни приходилось говорить – все нереально. Это лишь способ вознести себя. А тех, кто попытается до тебя достучаться, – меня – опустить.

Профан прополоскал рот в раковину: попил из крана, смыл все изо рта.

– Смотри, – переводя дух, – что я тебе говорил? Я же тебя предупреждал, нет?

– Люди умеют меняться. Ты б постараться не мог? – Провались она, если заплачет.

– Я не меняюсь. Шлемили не меняются.

– Ох как же меня тошнит. Ты что, не можешь перестать себя жалеть? Ты же взял свою рыхлую, неуклюжую душу и раздул ее до Универсального Принципа.

– А ты со своим «МГ».

– Какая тут связь с каким-то…

– Знаешь, о чем я всегда думал? Что ты комплектующая. Что ты, плоть, ты распадешься быстрее машины. Что машина и дальше будет, даже на свалке она смотрится как всегда, и только через тыщу лет дрянь эта проржавеет так, что ее не узнаешь. А вот старушка Рахиль – ее давно уже не будет. Деталь, броская такая, как радио, обогреватель, дворник на ветровом стекле.

Она, похоже, расстроилась. Он гнул свое.

– Я начал подумывать, не стать ли мне шлемилем, о мире вещей, которого нужно опасаться, лишь после того, как увидел тебя наедине с «МГ». Даже на миг не задумался, а вдруг это извращение – то, на что я смотрю. Только испугался, больше ничего.

– Сразу видно, сколько тебе известно про девушек.

Он взялся чесать голову, и всю ванную занесло хлопьями перхоти.

– Сляб у меня был первый. А всем этим качкам в твиде у Шлоцхауэра только голой руки перепало. Разве тебе не ведомо, бедный Бен, что девушке девственность свою нужно на чем-то вымещать – на ручном попугайчике, на машине, – хотя по большей части – на самой себе.