V.

По стенам залы располагались огромные каменные урны, с пальмами и цезальпиниями. На помосте, застланном красным ковром, восседал оркестрик жаркого джаза: скрипка, тромбон, саксофон, труба, гитара, фортепиано, ударные. На скрипке играла пухлая дама средних лет. В данный миг они исполняли «C’est Magnifique»[216] как с борта грузовика, и коммандо шести с половиной футов ростом джиттербажил с двумя буфетчицами одновременно, а трое или четверо друзей стояли кругом, хлопая в ладоши и подбадривая их. Тут не столько Дик Пауэлл, Американский Поющий Морпех, выводящий «Сэлли и Сью, не грустите, адью»: тут скорее вызов традиционным отношениям, которые (есть подозрение) должны быть латентны во всей английской зародышевой плазме: еще одна трехнутая хромосома к послеобеденному чаю и уважению к Короне; там, где янки видели новизну и повод для музкомедии, англичане узревали историю, а Сэлли и Сью просто под руку подвернулись.

Завтра спозаранку под выбеливающее сияние фонарей на пирсе выползут швартовые команды и отдадут для некоторых из этих зеленых беретов все концы. А вечер накануне, стало быть, для сантиментов, повалять в тенях дурака с веселыми буфетчицами, пропустить еще пинту и еще разок покурить в этом сфабрикованном зале прощаний; в этом варианте большого бала в субботу вечером перед Ватерлоо для рядового состава. Определить, кому завтра в поход, можно только так: они уходят не оглядываясь.

Папик напился, нажрался: и втянул двух своих смотрителей в личное прошлое, исследовать которое не хотелось никому. Они претерпели пошаговый отчет о кратком браке: подарки, что он ей дарил, куда они ездили вместе, стряпня, нежности. К концу половина сказуемого была просто шумом: бессвязным бормотаньем. Но ясности они и не просили. Ни о чем не спрашивали, не столько из-за бухлом сведенных языков, сколько из-за индукционных комков в носовых полостях. Вот так вот впечатлительны были Пуз Клайд и Джонни Контанго.

Но увольнение на Мальте было Золушкиным, и хотя часы латрыжника замедляются, но совсем они не встают.

– Пошли, – наконец сказал Клайд, взбарахтываясь на ноги. – Уже почти пора. – Папик грустно улыбнулся и упал со стула.

– Сходим за мотором, – сказал Джон. – Отнесем его домой в такси.

– Фигассе, поздно как. – В «Метро» они остались последними американцами. Англичане тихонько погрузились в прощанье по крайней мере с этим районом Валлетты. С отбытием боцманья с «Эшафота» все вокруг стало каким-то обыденным.

Клайд и Джонни повесили на себя Папика и спустили по лестнице, мимо укоризненных взоров Рыцарей и на улицу.

– Такси, эй, – завопил Клайд.

– Нету таксей, – сказал Джонни Контанго. – Все уехали. Господи, ну и здоровые же звезды.

Клайду захотелось поспорить.

– Давай я сам его заберу, – сказал он. – Ты офицер, ты всю ночь можешь.

– Кто сказал, что я офицер. У меня беска белая. Твой брат, Папика брат. Сторож брату.

– Такси, такси, такси.

– Асеев брат, всякого брат. Кто сказал, что я офицер. Конгресс. Офицер и джентльмен по закону Конгресса. А Конгресс в Суэц и не сунется асеям помогать. Тут они ошиблись, да и насчет меня неправы.

– Паола, – простонал Папик и накренился вперед. Его схватили. Беска его давно пропала. Голова висела, волосы падали на глаза.

– Папик лысеет, – сказал Клайд. – Я раньше не замечал.

– Никогда не замечаешь, пока не напьешься.

Медленно и шатко они пробирались по Кишке, временами оря такси. Ни одно не явилось. Вид у этой улицы был молчаливый, но обманчивый; невдалеке, на склоне, что поднимался к Королевскому проезду, они услышали резкие взрывчики. И голос громадной толпы за ближайшим углом.

– Что там, – сказал Джонни, – революция?

Гораздо лучше: то была махаловка между 200 королевскими коммандос и, может, 30 моряками с «Эшафота», каждый за себя.

Клайд и Джонни затащили Папика за угол и прямо на ее закраины.

– Ой-ёй, – произнес Джонни. От шума Папик проснулся и стал звать жену. Наличествовало несколько болтающихся ремней, однако ни битых пивных бутылок, ни боцманских ножей. Ну или их никто не видел. Или пока не видел. Дауд стоял у стены, лицом к 20 коммандос. У его левого бицепса на происходящее поглядывал еще один Килрой, которому сказать было нечего, кроме «ЧО, НИКАКИХ АМЕРИКАНЦЕВ». Лероя Языка, должно быть, где-то затоптали, и он лупил дубинкой по лодыжкам. По воздуху пролетело что-то красное и плюющееся, упало у ноги Джонни Контанго и взорвалось.

– Шутихи, – сказал Джонни, приземляясь в трех футах поодаль. Клайд бежал тоже, и Папик, без поддержки, упал на улицу. – Давай-ка вытащим его отсюда, – сказал Джонни.