V.

– Наверное, в «Метро» надо идти. – Они не торопились – ни тому ни другому не улыбалась ночная работенка. Папик пьянчугой был шумным и безжалостным. Он требовал от своих смотрителей сочувствия, и те, конечно, сочувствовали ему неизменно – так, что самим всегда хуже становилось.

Миновали переулок. Лицом к ним на голой стене, мелом, был Килрой, вот такой:

а с флангов – по самому широкораспространенному в кризисные времена британскому сантименту: ЧО, ГОРЮЧКИ НЕТ и КОНЧАЙ С ПРИЗЫВОМ.

– И впрямь нет горючки, – сказал Джонни Контанго. – По всему Ближнему Востоку нефтеперегонки повзрывали. – Насер, похоже, выступил по радио, призывая к чему-то вроде экономического джихада.

Той ночью в Валлетте Килрой был, вероятно, единственным объективным наблюдателем. По общепринятой легенде родился он в Штатах перед самой войной на заборе или стенке вокруг уборной. Потом возникал всюду, куда бы ни перемещалась американская армия: на фермах Франции, дотах Северной Африки, переборках транспортных судов в Тихом океане. Как-то по ходу обзавелся репутацией шлемиля, или недотепы. Дурацкий нос, свисающий за стену, подвергался всякого рода униженьям: кулаком, шрапнелью, мачете. Намекая, быть может, на шаткую вирильность, заигрывание с кастрацией, хотя подобные мысли неизбежны в гальюнно-ориентированной (равно как и фрейдистской) психологии.

Но все это был обман. К 1940 году Килрой был уже лыс, постарел. Истинные корни его позабыты, он сумел втереться человеческому миру в доверие, храня шлемильское молчание насчет того, чем был в кучерявой юности. Личина то была мастерская: метафора. Ибо Килрой зародился поистине как деталь полосового фильтра, вот так:

Неодушевленный. Но сегодня – Великий магистр Валлетты.

– Близнецы Боббзи, – сказал Клайд. Из-за угла трусцой выскочили Дауд (который не дал малявке Фортелю повторить Броди) и Лерой Язык, карлик-кладовщик, оба – с дубинками и нарукавными повязками БП. Смахивало на водевиль, ибо Дауд был раза в полтора выше Лероя. У Клайда имелось общее представление о том, как они поддерживают мир и порядок. Лерой прыгал на закорки Дауда и оттуда осыпал умиротворением головы и плечи буйных бушлатов, а Дауд успокоительно воздействовал ниже.

– Гляди, – орал Дауд на подходе. – Мы и на бегу могем. – Лерой притормозил и пристроился к своему коренному пристяжным. – Оп-оп-оп, – произнес Дауд. – Ё! – Ну и да: ни один не сбавил шага, а Лерой вскочил, цепляясь за большой воротник Дауда, и поехал на его плечах по-жокейски.

– Н-но, рад-димая, – завопил Лерой, и они стремглав поскакали к «Союзному гюйсу». Из боковой улочки маршем вышло небольшое подразделение морских пехотинцев, все в ногу. Один крестьянский паренек, светловолосый и открытолицый, неразборчиво задавал темп. Проходя мимо Клайда и Джонни, он на миг прервался и спросил:

– Чо эт за шум?

– Драка, – ответил Джонни. – «Союзный гюйс».

– Порядок. – Вернувшись в строй, мальчуган приказал «левое плечо вперед, марш», и его подопечные исправно взяли курс на «Союзный гюйс».

– Мы всю веселуху пропустим, – заныл Клайд.

– Вон Папик.

Они вошли в «Метро». Папик сидел за столиком с подавальщицей, похожей на Паолу, но толще и старше. Жалкое это было зрелище. Он исполнял свой номер «Чикаго». Дождались, когда закончит. Подавальщица, негодуя, поднялась и вразвалку заковыляла прочь. Папик достал платок промокнуть лицо, которое вспотело.

– Двадцать пять танцев, – произнес он, когда они подошли. – Я побил собственный рекорд.

– Славная драчка сейчас в «Союзном гюйсе», – предложил Клайд. – Не хочешь, Папик, на нее сходить?

– А вот бордель еще тут есть, нам про него чиф с «Хэнка» рассказывал, с которым мы в Барсе познакомились, – сказал Джонни. – Может, поищем.

Папик покачал головой.

– Вы ж, ребята, сами знать должны, я только сюда и хотел.

И они начали: эти свои бдения. Посопротивлявшись для виду, Клайд и Джонни оседлали по стулу по бокам от Папика и принялись бухать столько же, сколько и он, но оставаться трезвее.

«Метро» напоминал пристанище аристократа, используемое в подлых целях. Танцевальный пол и барная стойка раскинулись по верху широкого и гнутого лестничного пролета, уставленного статуями в нишах: там были Рыцари, дамы и Турки. Приостановленная одушевленность у них была такова, что не покидало ощущение – настань совиный час, уйди последний моряк и выключись последняя электролампочка, статуи эти, надо думать, отмерзнут, шагнут со своих пьедесталов и статно взойдут на танцевальный пол, неся с собою собственный свет: фосфоресценцию моря. А там образуют кружки и танцы до восхода, совершенно немо; никакой музыки; их каменные ноги лишь слегка будут целовать деревянные половицы.