V.

– Если вы иезуит, – сказал священник, – есть, разумеется, свои особенности… мы не правим втайне миром, Шаблон. У нас нет своей шпионской сети, нет политического нервного узла в Ватикане. – О, Шаблон был достаточно непредвзят. Хотя с таким воспитанием едва ли мог избежать определенной опаски А. Ц.[233] по отношению к Обществу Иисуса. Но отступлениям отца Благостыня он возражал; туману политических убеждений, что вползал и корежил то, чему следовало быть ясным и объективным сообщением. На их первой встрече – вскоре после первой поездки на виллу Вероники Марганецци – Благостынь создал неважное первое впечатление. Пытался вести себя панибратски и даже – боже праведный! – разговаривать о делах. Шаблону пришли на ум некоторые англо-индийцы на госслужбе, иначе вполне компетентные. «Нас дискриминируют, – казалось, недовольны они, – нас презирают равно и белые, и азиаты. Очень хорошо, играть эту роль, которую мы, по общему предвзятому мнению, играем, мы будем по самую рукоятку». Сколько раз Шаблон наблюдал, как намеренно подчеркивается выговор, нарушается вкус в беседе, случаются неловкости за столом – и все ради этого?

Так и с Благостынем. «Мы все тут шпионы, одним миром мазаны» – на такой вот галс он ложился. Шаблона же интересовала только информация. Он не намеревался вводить в Ситуацию личные отношения; это бы значило заигрывать с хаосом. Благостынь, быстро сообразив, что Шаблон в итоге вовсе не Против Папства, эту свою заносчивую разновидность честности сменил на более несносное поведение. Вот, как будто допускал он, вот вам шпион, возвысившийся над политической смутой своего времени. Вот вам Макьявелли на дыбе, его скорее заботит идея, нежели сиюминутное. Соответственно, и субъективный туман, наползая, затягивал его еженедельные доклады.

– Любой рывок в сторону анархии – антихристианский, – возмутился он как-то раз, втянув Шаблона в исповедь о его теории Параклитовой политики. – Церковь в конце концов возмужала. Как юная личность, перешла она от неразборчивости в связях к авторитетности. Вы устарели почти на два тысячелетия.

Пожилая дама старается замазать пылкую юность? Ха!

Вообще-то, Благостынь как источник был идеален. Мальта все-таки остров римско-католический, и у отца имелись все возможности добывать за пределами исповедальни достаточно информации, дабы прояснить (как минимум) представления о любой недовольной группировке на острове. Хотя Шаблон был не очень доволен качеством его отчетов, их количества хватало. Но что же тогда вообще вызвало его жалобу Манго Снопсу? Чего он боится?

Ибо дело тут было вовсе не в любви к интригам и политиканству. Если он и верил в авторитет Церкви, институций, то, быть может, четыре года в изоляции, вне приостановки мира, от которой не так давно содрогался остальной Старый Свет, этот карантин, возможно, и привел его к некой вере в то, что Мальта – зачарованный круг, некая стабильная вотчина мира.

А затем, с Перемирием, вдруг на всех уровнях осознать в своих прихожанах эту блажь переворота… конечно же.

Боялся он Параклита. Сын, ставший мужем, его вполне устраивал.

Благостынь, Майистрал, загадка отвратительного лица над фонарем; вот что занимало Шаблона вплоть до марта и дальше. Пока однажды днем, явившись на встречу в церковь чуть раньше, он не увидел, как из исповедальни выходит Вероника Марганецци – голова долу, лицо в тени, какой он и видел ее на Страда-Стретта. Опустилась на колени у алтарной загородки, покаянно помолилась. Шаблон приопустился на колени в глубине церкви, навесив локти на спинку ряда скамей впереди. По виду – добрая католичка, по виду – у нее роман с Майистралом; ни в том ни в другом ничего подозрительного. Но и то и другое сразу плюс (воображал он) десятки отцеисповедей в одной только Валлетте, из которых выбирай не хочу; ближе к суеверию Шаблон пока не подбирался. Время от времени события, хочешь не хочешь, складываются в зловещие узоры.

Благостынь – тоже двойной агент? Если да, то во все это вовлекла МИД на самом деле женщина. По какой такой извращенной итальянской казуистике рекомендуется выдавать какой бы то ни было готовящийся заговор врагу?

Она поднялась и вышла из церкви, миновав Шаблона. Глаза их встретились. Ему припомнилось замечание Полувольта: «В этой вампуке какая-то неимоверная ностальгия».

Ностальгия и меланхолия… Не свел ли он воедино два мира мостом? Перемены же вряд ли в нем одном. Должно быть, чуждая это Мальте страсть – здесь, кажется, присутствует вся история сразу, здесь на улочках не протолкнуться от призраков, здесь в море, чье неспокойное дно возводило и низводило острова что ни год, и эта каменная рыба, и Аудеш, и скалы под названьями Кминное Семечко и Перчинка оставались закрепленными фактами с незапамятных времен. В Лондоне отвлекает слишком многое. Здесь же история – учет эволюции. Односторонний и нескончаемый. Памятники, здания, таблички – лишь памятки; но в Валлетте памятки казались едва ли не живыми.