V.

– Паола, – сказала Рахиль, – очень нездоровая девушка. – Она повесила трубку, сердясь – но не на Обаяша, – и, повернувшись, заметила, как Эсфирь на цыпочках выходит из комнаты в белом кожаном плаще Рахили. – Могла бы спросить у меня, – сказала она. Эта девчонка вечно тырит вещи, а когда ее ловят, изображает кисулю. – Куда ты собралась в такое время, – пожелала знать Рахиль.

– Ой, наружу. – Невнятно. Будь у нее кишка не тонка, подумала Рахиль, она бы ответила: да кто ты вообще такая, чтоб я тебе отчитывалась, куда иду? И Рахиль бы ей ответила: я та, кому ты должна тыщу с лишним зеленых, вот кто. И Эсфирь тогда сразу вся в истерику и такая: А раз так, я ухожу, займусь проституцией или чем-нибудь и деньги тебе верну почтой. И Рахиль посмотрит, как она выметается за дверь с топотом, и не успеет еще хлопнуть ею, как Рахиль ей прощальную реплику: Ты прогоришь, придется тебе им доплачивать. Вали, и черт с тобой. Тут дверь хлопнет, высокие каблуки процокают прочь по коридору, дверь лифта пшш-бум, и ура: Эсфири больше нет. А назавтра она прочтет в газете, где Эсфирь Харвиц, 22, выпускница ГКНЙ[49] с отличием, повторила Броди с какого-то моста, эстакадного обхода или высокого здания. И Рахиль будет в таком шоке, что даже заплакать не сумеет. – Это я всё? – вслух. Эсфирь ушла. – Так, – продолжала она с венским выговором, – вот что мы называем подавляемой враждебностью. Втайне ты хочешь убить свою сожительницу. Или что-то.

Кто-то ломился в дверь. Ее она открыла Фу и неандертальцу в форме боцманмата 3-го класса Военно-морского флота США.

– Это Свин Будин, – сказал Фу.

– Мир тесен, – сказал Свин Будин. – Я женщину Папика Года ищу.

– Я тоже, – сказала Рахиль. – А ты что, купидоном у Папика работаешь? Паола больше не хочет его видеть.

Свин метнул белую беску на настольную лампу, попал.

– Пиво в ле́днике? – сказал Фу, сплошная улыбка. Рахиль привыкла, что к ней в любое время суток врываются члены Шайки и их произвольные знакомые.

– БУКАДО, – сказала она, что по-Шайкиному означало Будьте Как Дома.

– Папик аж в Среде, – сказал Свин, укладываясь на тахту. Коротышка он был такой, что его ноги не свешивались с края. Одну толстую мохнатую лапу он уронил на пол с тупым стуком, в коем Рахиль заподозрила бы плюх, не будь там коврика. – Мы с одного судна.

– А ты почему тогда не в этой среде, где б она ни была, – сказала Рахиль. Она знала, что он имеет в виду Средиземноморье, но в ней говорил дух противоречия.

– Я в самоволке, – сказал Свин. Он закрыл глаза. Фу вернулся с пивом. – Ох батюшки-батюшки, – произнес Свин. – Я чую «Баллантайн».

– У Свина замечательно тонкий нюх, – сказал Фу, вкладывая откупоренную кварту «Баллантайна» Свину в кулак, похожий на барсука с расстройством гипофиза. – Ни разу не промахивался, насколько я знаю.

– Вы как встретились, – спросила Рахиль, усаживаясь на пол. Свин, по-прежнему не открывая глаз, обмуслякивался пивом. Оно текло из углов его рта, разливалось краткими омутами в кустистых кавернах его ушей и впитывалось в тахту.

– Заглядывала бы в ложку – не спрашивала бы, – сказал Фу. Он имел в виду «Ржавую ложку», бар на западных краях Гренич-Виллидж, где, по легенде, до смерти допился один известный и колоритный поэт 20-х годов. С тех пор у компаний вроде Цельной Больной Шайки это место пользовалось чем-то вроде репутации. – Свин там коронка.

– Могу поспорить, что Свин у «Ржавой ложки» любимец, – сказала Рахиль ядовито, – учитывая этот его нюх, и как он сорта пива определяет, и прочее.

Свин отнял бутылку от рта, где она неким чудесным манером балансировала.

– Глог, – сказал он. – Ахх.

Рахиль улыбнулась.

– Вероятно, твой друг не прочь послушать музыки, – сказала она. Дотянулась и включила ЧМ[50], на всю катушку. Отвернула верньер на вахлацкую станцию. Зазвучали надрывная скрипка, гитара, банджо и певец:

Вчера я решил погонять с патрулем,
Но у их «понтиака» кишка не тонка –
И теперь обнимаюсь с фонарным столбом,
А старушка моя слезы льет у венка.
Я на небесах, милка, слезы не лей,
Не надо оплакивать участь мою –
Возьми папкин «форд», лягаша обгони,
И встретимся скоро с тобою в раю.

Правая нога Свина завихлялась, примерно в такт музыке. Вскоре и живот его, на котором теперь уравновешивалась пивная бутылка, заходил вверх-вниз в том же ритме. Фу рассматривал Рахиль, озадаченный.

– Ничего я не люблю, – произнес Свин и умолк. Рахиль в этом не сомневалась. – Чем добрую говномесную музыку.

– О, – закричала она, не желая углубляться в тему, но слишком уж ей было, как она сознавала, любопытно, и оставить ее она не могла. – Полагаю, вы с Папиком Годом ходили в увольнения, бывало, и развлекались тем, что разнообразно месили говно.

– Пару гидробойцов замесили, – проревел Свин, перекрывая музыку, – а это примерно то же самое. Где, говоришь, Полли?