V.

Он повидается с отцом. Невзирая на бродяжничество души, светло-вишневый зонтик, сумасбродное одеянье. Бунт в крови у него, что ли? Задаваться вопросом ему никогда не приходило в голову – все и так дома. Само собой, «Лига красного восхода» была просто-напросто веселой проказой; он пока не мог относиться к политике всерьез. Но чертовски нетерпелив со старшим поколением, а это почти приравнивается к бунту. Болтовня об Империи наскучивала ему тем больше, чем дальше он ковылял вверх из трясины ранней юности; чурался любого намека на славу, как треска погремушки прокаженного. Китай, Судан, Ост-Индия, Вайссу своей цели отслужили: дали ему область влияния, примерно конгруэнтную области его черепа, личные колонии воображения, чьи границы крепко защищались от вторжений или мародерства Знати. Ему хотелось, чтоб его оставили в покое, чтобы никогда не «преуспевать» по-своему, и он оборонял бы цельность этого олуха до последнего ленивого удара своего сердца.

Пролетка свернула влево, с двумя костотрясными толчками пересекши трамвайные рельсы, затем вновь направо, на Виа деи Веккьетти. Эван потряс четырьмя пальцами и отругал возницу, который отсутствующе улыбнулся. Болбоча, сзади их нагнал трамвай; поравнялся. Эван повернул голову и увидел юную девушку в канифасе – та хлопала ему огромными глазами.

– Signorina, – вскричал он, – ah, brava fanciulla, sei tu inglesa?[72]

Девушка вспыхнула и принялась изучать вышивку на своем парасоле. Эван встал на сиденье пролетки, приосанился, подмигнул, запел «Deh, vieni alla finestra»[73] из «Дона Джованни». Понимала она по-итальянски или нет, но ария возымела обратное действие: девушка отодвинулась от окна и скрылась в толпе итальянцев, стоявших в центральном проходе. Возница Эвана выбрал именно этот миг, чтобы хлестнуть лошадей, те пустились галопом и вновь свернули на рельсы, прямо перед трамваем. Эван, не допев, потерял равновесие и рухнул на задний борт пролетки, едва не вывалился. Одной взмесившей воздух рукой ему удалось зацепиться за верх багажного ящика, и после значительного неизящного биенья он сумел подтянуться и влезть обратно. К тому времени уже ехали по Виа Пекори. Эван оглянулся – девушка выходила из трамвая. Он вздохнул, а пролетка тряслась мимо Колокольни Джотто, и он так и не понял, англичанка девушка или нет.

II

Перед винной лавкой на Понте-Веккьо сидели синьор Мантисса и его преступный сообщник, затрапезного вида калабриец по имени Чезаре. Оба пили «брольо» и были несчастны. Где-то во время дождя Чезаре пришло в голову, что он пароходик. Теперь дождь увял до легкой мороси, английские туристы начали снова выныривать из лавок вдоль моста, и Чезаре объявлял о своем открытии всем, до кого его слова долетали. Он кратко дудел, дуя над горлышком бутылки, дабы иллюзия была полной.

– Ту-ту, – издавал он, – ту-ту. Vaporetto, io.

Синьор Мантисса не обращал внимания. Его пять футов три дюйма угловато покоились на складном стуле, тело мелкое, крепко сбитое и чем-то драгоценное, словно забытое творение какого ни возьми ювелира – хоть самого Челлини, – ныне окутанное темным сержем и ждущее, покуда выставят на аукцион. Глаза его были в розовых прожилках и ободьях, казалось, после долгих лет рыданий. Солнечные лучи, отскакивая от Арно, от лавочных витрин, дробясь на спектры падающим дождиком, как бы запутывались или же селились в его светлых волосах, бровях, усах, и лицо превращалось в маску недостижимого экстаза; тем противореча скорбным и усталым глазницам. К этим глазам неизбежно притягивало вновь, так можно было б задерживаться и на остальном лице: любой «Путеводитель по синьору Мантиссе» наградил бы их звездочкой, обозначающей особый интерес. Хотя не выдавали никакого ключа к своей загадке; ибо отражали они печаль в вольном плавании, несфокусированную, неопределимую: женщина, поначалу решил бы случайный турист, почти уверовал бы в это, пока некий более всеохватный свет, попадая в сеть кровеносных сосудиков и выпутываясь из нее, не заставлял бы его усомниться. Тогда что? Быть может, политика. Подумав о кроткооком Мадзини с его искрящимися грезами, наблюдатель ощутит хрупкость, почует поэта-либерала. Но если останется наблюдать и дальше, плазма в этих глазах вскоре пройдет через все модные превращенья скорби – денежные неприятности, ухудшение здоровья, убитая вера, предательство, бессилие, утрата, – пока туриста не осенит, что он тут, в конце концов, не на поминках: скорее это празднество печали на всю улицу, и ни один киоск не похож на другой, ни одна витрина не предлагает ничего крепкого настолько, чтоб перед нею стоило задерживаться.