V.

Причина же была очевидна и неутешительна: просто-напросто сам синьор Мантисса в них всех побывал, каждый такой киоск остался в памяти постоянным экспонатом того времени в его жизни, когда была светловолосая швея в Лионе, или неудавшийся план контрабанды табака через Пиренеи, или попытка мелкого покушения в Белграде. Все его камуфлеты случались, регистрировались: каждому он придавал равный вес, ни единый его ничему не научил, кроме того, что они произойдут снова. Как Макьявелли, он был в изгнании, и навещали его тени ритма и распада. Он размышлял, нетронутый безмятежной рекой итальянского пессимизма, и безнравственно было все человечество: история и дальше будет повторять те же образчики. Едва ли на него собрали досье, где бы в мире ни случилось ступать его крохотным проворным ногам. Никому у власти, похоже, не было дела. Он принадлежал ко внутреннему кругу перемещенных провидцев без роду и племени, чье зрение время от времени туманилось слезами, чья окаемка касалась ободьев, заключавших в себе декадентов Англии и Франции, поколение 98-го в Испании, для кого Европейский континент подобен был галерее, с коей хорошо знаком, но давно от нее устал, ныне она полезна лишь укрываться от дождя либо неведомого бедствия.

Чезаре хлебнул из винной бутылки. И запел:

Il piove, dolor mia
Ed anch’io piango…[74]

– Нет, – сказал синьор Мантисса, отмахиваясь от бутылки. – Мне больше не надо, пока не придет.

– Вон две англичанки, – воскликнул Чезаре. – Я им спою.

– Бог ты мой…

Vedi, donna vezzosa, questo poveretto,
Sempre cantante d’amore come…

– Потише бы, а.

– …un vaporetto[75]. – Торжествующе он громыхнул стогерцевой нотой по всему Понте-Веккьо; англичанок передернуло, и они пошли дальше.

Немного погодя синьор Мантисса пошарил под стулом, извлек новую фьяску вина.

– Вот Гаучо, – сказал он. Над ними высился неуклюжий дылда в широкополой фетровой шляпе, любознательно моргая.

В раздражении на Чезаре прикусив большой палец, синьор Мантисса отыскал штопор; ухватил бутылку между колен, потянул пробку. Гаучо оседлал стул спинкой вперед и сделал продолжительный глоток из горлышка.

– «Брольо», – сказал синьор Мантисса, – лучшее.

Гаучо рассеянно потискал поля шляпы. Затем его прорвало:

– Я – человек действия, синьор, я бы предпочел не тратить время. Allora[76]. К делу. Я обдумал ваш план. Вчера вечером я не уточнял у вас детали. Детали мне не нравятся. В каком-то роде те немногие, что вы мне сообщили, были излишни. Увы, у меня много возражений. Слишком это все тонко. Слишком многое может пойти не так. Сколько сейчас людей в этом участвует? Вы, я и этот пентюх. – Чезаре просиял. – Двое лишних. Вам следовало это делать одному. Вы упоминали о подкупе кого-то из служителей. Уже четверо. Скольким еще придется дать на лапу, сколько мук совести облегчить. Есть вероятность, что кто-нибудь предаст нас guardie[77], не успеем мы покончить с этим презренным делом?

Синьор Мантисса выпил, вытер усы, мучительно улыбнулся.

– Чезаре способен договориться с нужными людьми, – не согласился он, – он ниже подозрений, никто его не замечает. Речной баржей в Пизу, оттуда пароходом в Ниццу, кто бы мог все это устроить, как не…

– Вы, друг мой, – угрожающе произнес Гаучо, тыкая синьора Мантиссу под ребра штопором. – Вы, один. Необходимо ли торговаться с капитанами барж и пароходов? Нет: необходимо лишь оказаться на борту, зайцем. А дальше уже – самоутверждайтесь. Будьте мужчиной. Если же лицо при исполнении возражает… – Он свирепо крутнул штопор, намотав на него несколько квадратных дюймов белой льняной рубашки синьора Мантиссы. – Capisci?[78]

Синьор Мантисса, насаженный, как бабочка, затрепетал руками, скривился, встряхнул золотой головой.

– Certo io[79], – наконец удалось выдавить ему, – конечно, signor commendatore[80], для ума военного… прямое действие, разумеется… но в таком деликатном предприятии…

– Тьфу! – Гаучо отвел штопор, яростно воззрился на синьора Мантиссу. Дождь прекратился, солнце садилось. Мост кишел туристами, возвращавшимися к себе в отели на Лунгарно. Чезаре взирал на них благосклонно. Троица сидела молча, пока не заговорил Гаучо – спокойно, однако с подтекстом страсти.