V.

– В прошлом году в Венесуэле было иначе. Нигде в Америке так не случалось. Никаких извивов, никаких сложных маневров. Конфликт был прост: мы желали свободы, они не хотели, чтобы она у нас была. Свобода или рабство, мой иезуитский друг, всего два слова. Не требовалось никаких ваших лишних фраз, никаких трактатов, этого вашего морализаторства, никаких сочинений о политической справедливости. Мы знали, на чем стоим и где однажды будем стоять. А когда дело дошло до драки, мы были так же прямы. Вы считаете себя прямо Макьявелли со всей своей искусной тактикой. Некогда слышали, как он говорит о льве и лисе, и теперь ваш коварный ум видит только лиса. Куда подевались сила, агрессивность, естественное благородство льва? Что это за эпоха, когда человек становится чьим-нибудь врагом, лишь если повернется спиной?

Синьор Мантисса отчасти овладел собой.

– Необходимо и то и другое, разумеется, – успокаивающе сказал он. – Именно поэтому я выбрал вас в сотрудники, коммендаторе. Вы лев, я… – смиренно, – …очень маленький лис.

– А он – свинья, – взревел Гаучо, хлопая Чезаре по плечу. – Браво! Прекрасный у нас личный состав.

– Свинья, – произнес довольный Чезаре, потянувшись к винной бутылке.

– Тебе хватит, – сказал Гаучо. – Вот этот синьор почел за труд выстроить всем нам карточный домик. Как бы ни противен мне этот домик был, я не позволю вашему совершенно пьяному дыханью сдуть его опрометчивой болтовней. – Он снова повернулся к синьору Мантиссе. – Нет, – продолжал он, – вы не истинный макьявеллианец. Тот был приверженцем свободы для всех людей. Кто способен прочесть последнюю главу «Il Principe»[81] и усомниться в его стремленье к республиканской и объединенной Италии? Прямо вон там… – он показал на левый берег, закат, – он жил, страдал под пятой Медичи. Они были лисы, и он их ненавидел. Его последняя проповедь призывает льва, воплощение власти, восстать в Италии, навсегда загнать всех лис в норы. Мораль его была так же проста и честна, как и у нас с товарищами в Южной Америке. И вы теперь, под его знаменем, желаете увековечить отвратительную хитрость Медичи, которые столь долго подавляли свободу в этом самом городе. Я неискупимо обесчещен лишь тем, что связался с вами.

– Если… – вновь мучительная улыбка… – у коммендаторе, быть может, имеется другой план, мы, конечно же, будем рады…

– Разумеется, иной план есть, – отрезал Гаучо, – единственный. Так, где у вас карта? – С готовностью синьор Мантисса извлек из внутреннего кармана сложенную схему, начерченную от руки карандашом. Гаучо осмотрел ее с отвращением. – Значит, это Уффици, – сказал он. – Я ни разу не был внутри. Полагаю, придется побывать, прочувствовать местность. А где объект?

Синьор Мантисса показал в нижний левый угол.

– «Sala di Lorenzo Monaco»[82], – сказал он. – Вот, видите. Мне уже изготовили ключ от главного входа. Три основных коридора: восточный, западный и короткий с юга, их соединяющий. Из западного коридора, номер три, мы входим в тот, что поменьше, вот тут, он помечен «Ritratti diversi»[83]. В конце его, справа, – один вход в галерею. Она висит на западной стене.

– Единственный вход, который к тому ж и единственный выход, – произнес Гаучо. – Не годится. Тупик. А чтобы покинуть само здание, нужно пройти обратно весь восточный коридор к ступеням, ведущим на Пьяцца делла Синьориа.

– Есть лифт, – сказал синьор Мантисса, – к проходу на Палаццо Веккьо.

– Лифт, – фыркнул Гаучо. – Иного я от вас и не ожидал. – Он подался вперед, оскалившись. – Вы уже предлагаете совершить деянье беспримерной глупости, пройдя по одному коридору целиком, потом по другому, половину третьего и еще по одному прямо в cul-de-sac[84], а затем выйти оттуда тем же путем, что и пришли. Расстояние, равное… – он быстро измерил, – где-то шестистам метрам, с охраной, готовой на вас навалиться всякий раз, когда минуете галерею или свернете за угол. Но вас и это не удерживает. Нужно непременно ехать лифтом.

– Кроме того, – встрял Чезаре, – она такая большая.

Гаучо стиснул кулак.

– Насколько большая.

– 175 на 279 сантиметров, – сознался синьор Мантисса.