В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Меттерниха для защиты Европы от революций. Говоря о "Парнасе -- в Лайбахе",

Вяземский призывает Жуковского к общественной активности в поэзии.

А. И. Тургенев

ИЗ "ДНЕВНИКА"

(1803)

25/13 января. <...> Сегодня Бутервек1 на лекции описывал характер

Петрарки и платоническую любовь его к Лауре. Какое разительное сходство с

характером Жуковского! Кажется, что если б мне надобно было изобразить

характер Жук<овского>, то бы я то же повторил, что Бутервек говорил о

Петрарке. И Жук<овский> точно в таком же отношении к Св....2, в каком

Петрарка был к его Лауре, или к M-me de Sade3.

2 июля. <...> По крайней мере я Мерзлякова4 и Жук<овского> никогда,

никогда не забуду, никогда не истребится во мне к ним то, что я теперь чувствую.

Пусть разборчивая холодность займет место разгоряченного воображения и юной

пылкости; но она тем больше удостоверит меня, и холодный рассудок сожмет,

может быть, мое сердце для других, но -- не для них, и согревающее дружество

оттает и в старости оледенелое сердце, бедное сердце, -- и издалеку, может быть

(Бог знает, куды вихрь времени и обстоятельств может занести нас), и издалеку

теплота дружбы будет действительна на грудь мою; дай Бог, только дай Бог,

чтобы эти простые сердечные ощущения не затмились, дай Бог, чтобы не

переменились они. На Мерзлякова грудь я надеюсь, как на вечную гранитную

скалу. Жуковский добр, очень добр: лишь бы только мрачная злоба людей не

впечатлела, не врезала в мягкое его сердце недоверчивости, ненависти к людям.

Он от доброты же своей может или возненавидеть или полюбить человечество;

первое обыкновенно чаще случается, но он, кажется, не вынесет

продолжительного, беспрестанного отвращения к людям; это чувство может

задавить его, и для того, хоть он вечно будет обманываться в людях, -- он вечно

будет любить их.

ИЗ ПИСЕМ К БРАТУ, Н. И. ТУРГЕНЕВУ

(1808--1810)

23 июля 1808. <...> Жуковский еще более мне полюбился, и я дружбу его

почитаю лучшим даром Промысла. По талантам, по душе и по сердцу -- редкий

человек и меня любит столько же, сколько я его. <...>

20 декабря 1809. <...> Жуковский пишет прекрасно об игре Жорж1,

которая... восхищает теперь Москву своим трагическим талантом. Никогда еще на

русском такой умной и тонкой критики не бывало, как критика Жуковского.

Прекрасный талант! <...>

15 октября 1810. <...> С Жуковским мы теперь довольно часто

переписываемся, и я хочу обратить ему и себе в привычку писать друг к другу и

давать отчет в своих упражнениях, проектах. Он теперь занимается русской

ист<орией>2, и я снабжаю его отсюда по сей части. Если он при своих талантах

будет соединять глубокие познания, то со временем он перещеголяет всех наших

литераторов, ибо и теперь уже во многом перещеголял. Лат<инский> и

греч<еский> языки лишают его средств в усовершенствовании и к возведению

себя на степень классических авторов; но за лат<инский>, кажется, он

принимается и с помощию хорошего учителя может еще успеть в нем. Неужели

Судьба никогда в этой жизни не сведет нас всех вместе? Нас немногих? Нет, мы

непременно должны определить место и время всеобщего свидания и ожидать

этой минуты с твердым уверением, несмотря ни на какие препятствия, -- увидеть

друг друга и пожить вместе, хотя бы то стоило некоторых пожертвований. <...>

ИЗ "ДНЕВНИКОВ" (1825--1826)

1825

6 августа. <...> В 8 часов утра приехали мы в Пирну и, оставив здесь

коляску, пошли в Зонненштейн по крутой каменной лестнице, в горе вделанной1.

Нам указали вход в гофшпиталь, и первый, кого мы издали увидели, был

Батюшков. Он прохаживался по аллее, вероятно, и он заметил нас, но мы тотчас

вышли из аллеи и обошли ее другой дорогой. Нас привели прямо к доктору

Пирницу, а жена его, урожденная француженка, нас ласково встретила. Мы

отдали ей письма Жук<овского> и Кат<ерины> Фед<оровны>2 для доставления

Ал<ександре> Ник<олаевне>. <...>

Она [Александра Николаевна] видела только один раз брата, провела с

ним целый день, но он сердился на нее, полагая, что и она причиною его

заточения. Он два раза писал ко мне, но Ал<ександра> Ник<олаевна> изорвала

письма. Если я не ошибаюсь, то он, кажется, писал ко мне о позволении ему

жениться. Жук<овского> любит. Да и кто более доказал ему, что истинная дружба

не в словах, а в забвении себя для друга. Он был нежнейшим попечителем его и

сопровождал его до Дерпта и теперь печется более всех родных по крови, ибо

чувствует родство свое по таланту3. -- Везде нахожу тебя, Жуковский, но более и

чаще всего -- в своем сердце. Му heart untravelled fondly tums to there! {Мое

неизменное сердце с любовью обращается к тебе! (англ.).}

27/15 декабря. <...> Получил письмо от моего милого Жуковского4, и

сердцу моему стало легче. Он не писал ко мне тогда, как дни его текли в

безмятежном положении души; но когда бедствие настигло его и Россию, в

сердце его отозвалось старое, прежнее чувство его ко мне, которое во мне никогда

не затихало. Жалею, что не мог отвечать ему с курьером, который уехал в 5-м

часу. Посол желал, чтобы я опять остался у него обедать и перевел для него

письмо Жуковского. <...>

1826

Берлин. В пять часов утра 13 июля выехал я из Петербурга -- в самый день