В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

казни!6 <...> остановился в той же скромной комнате, где за 4 месяца с 1/2 жил

один в страшном беспокойстве за братьев и поспешал в Россию, где ожидали

меня -- смерть Карамзина, болезнь Жуковского и несомнительность в обвинениях

на брата6 и в... <...> Подожду возвращения сюда Сережи7. Отчуждение же

к<нязя> Пут<ятина> из России привело меня к мысли о Н<иколае> и о всех нас.

Что, если судьба приведет жить и умирать вне отечества, далеко от

Кар<амзиных>, Жук<овского>, Жих<арева> и еще немногих! И как возвратиться

к тем, кои... <...>

Вчера, 17 августа, Жуковского приезд сделал меня как-то тихо

счастливым, и я поверил и будущему лучшему, когда в настоящем может быть

еще для меня столько счастия, и, может быть, осень и зиму с ним! Недостает

одного Н<иколая>. Но когда же в этом мире счастие сердца было совершенно!

<...>

Дрезден. Мы приехали сюда в 10-м часу утра 31 августа. Жуковский

приехал 11 сентября. <...>

30/18 сентября: <...> Читаем Mignet "Histoire de la R'evolution fran`eaise"8 и

вместе с сим заглядываем и в биографию генерала Фуа и в речи его, а когда

дошли до эмиграции, то прочли в Ласказе записку, которую он делал для

Наполеона о кобленцских эмигрантах, кои мечтали, под предводительством своих

принцев, произвести переворот в революции французской и восстановить

падающую монархию. <...>

ИЗ ПИСЕМ

К БРАТУ, Н. И. ТУРГЕНЕВУ (1827)

21 марта. Дрезден. Сию минуту принес ко мне для тебя Жуковский

сочиненную им басню в прозе, тебе посвященную. Вот копия. Оригинал сохраню

и пришлю к тебе при первом случае.

"Кусок золотой руды лежал в горниле на сильном огне. Голик смотрел на

него из угла и так рассуждал сам с собою: "Бедное золото! жаль мне тебя! Как

тебя жгут и мучат. Какому жестокому тирану досталось ты в руки!" Между тем

огонь погас, и золото вышло чистым из горнила. Из него сделали крест, и люди

стали в нем обожать символ спасения! Глупый голик! тебе ли судить о золоте!

Положи в огонь тебя -- затрещишь! разлетишься дымом! и после тебя останется

горсточка пепла! А золото? и в самом пылу огня не роптало оно на судьбу свою!

Оно верило Тому, Кто положил его в горн; знало, что без огня не быть ему

чистым, и даже радовалось жгучему пламени, которое возвышало его

достоинство. Огонь палит! это правда! Но золото должно быть чистым. Кто

осмелится сказать, видя по очищенным: жаль, что его клали в горн? Голик может

охать, смотря на огонь, потому что он голик! Но тот, кто сам золото, скажет

смиренно: огонь на минуту! а чистота навсегда! Золотою рудою можно остаться в

темном недре земли, но на белом свете надобно быть чистым золотом. Это то же,

что сказал один практический мудрец: чистой совести довольно, чтобы умереть;

но жить нельзя без достоинства. Посвящено Николаю Ивановичу Тургеневу"1.

Жуковский сам хотел переписать свой аполог для тебя. Хотя последние

слова и не совсем так, как они в письме у тебя, но он их хотел напомнить. Ты

сказал: "Чувство чистой совести достаточно для смерти. Чувство нравственного

достоинства необходимо для жизни". Спасибо, милый брат, за твои письма. С

ними и жить и умереть можно. Но, право, жить весело. Здесь Жуковский, а вдали

ты. Авось и вместе все будем. Между тем будем очищаться.

21 июня. Париж. <...> Жуковского эти судебные сцены более интересуют,

нежели все прочее в Париже2. <...>

26 июня. Париж. <...> Жуковский несколько раз прежде думал и сегодня,

вспомнив об участи бедного демидовского Швецова3, о котором вчера со слезами

говорил мне, хотел просить тебя записать мысли твои о рабстве в России, если не

для близкого, то для отдаленного будущего.

22 июля. Эмс. Пожалуйста, позволь или прикажи гр<афине>

Разум<овской> доставлять мне копии с твоих писем к ней; она совестится и не

хочет присылать мне их, а нам с Жук<овским> это не только наслаждение, но и

больше: он со слезами на глазах вчера пришел ко мне с письмом твоим и, говоря о

словах твоих в отношении к его любви к брату Андрею, ко мне и к Сергею, -- он

сказал с чувством, что ты забыл главное теперь, то есть себя, что в тебе видит он

для себя более; что он нашел подтверждение в твоем характере, в твоих чувствах,

всего, о чем только мог мечтать, когда мечтал о предметах высокой

нравственности, о душе человеческой, о высокой простоте ее и о ее назначении;

что ты для него все подтвердил, объяснил, возвысил и человека, и его самого для

него. Сегодня просил он у меня копии всех твоих писем, кои я получать буду.

Прежние он давно, моей руки, имеет и теперь читает их вместе, для составления

r'esum'e для себя самого и для приведения еще в большую ясность идей своих о

твоей невинности, дабы представить их с такою же ясностию и другим. <...>

Желал бы доставить тебе копию с записки, которую Жук<овский> начал

составлять и частию составил уже для себя по твоему делу4. <...>

16 августа. <...> Я забыл сказать тебе, что вчера, в 1-й раз после

Петербурга, прочел я статью твою "Нечто о крепостном состоянии в России"5 и

нашел в ней столько проницательного, полезного по нашему делу, что намерен

переписать здесь или в Лейпциге копию и дать Жук<овскому>, означив год

сочинения: 819, в дек. <...>