В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Александре Феодоровне. Ничего нет назидательнее, как созерцание и изучение

жизни великого человека, особенно во время переходов его с одного поприща на

другое, когда он должен не только показать новые силы ума, но и быстро усвоить

новые способы занятий. В этих-то случаях Жуковский и представляет собою

образец, достойный подражания. С удивительным спокойствием и терпением он

принялся за обработывание грамматики русского языка22 и особенно за

исследование глаголов его, этой загадки, до сих пор вполне не разгаданной.

Жуковский чувствовал, что надобно собственным взглядом и собственными

соображениями переселить науку в душу свою, когда приходится в ее лабиринт

вводить другое лицо. Чужая система, как бы хороша ни была она, не срастается

органически с нашими суждениями. Слова, приготовленные для нас чужим умом,

как-то неубедительны в устах наших. Им следует выработаться в нашей душе и

звучать силою собственного убеждения нашего. Он ревностно обработал каждую

часть русской грамматики и так облегчил спряжения, что ему самому весело было

с любопытствующими рассматривать узоры этих иероглифов. Об одном нельзя не

пожалеть: Жуковский в продолжение следующих годов жизни много составил

руководств и пособий по разным наукам, а ничего не издал для общего

употребления. Сперва удерживался он естественною скромностью, а наконец

продолжительная разлука с друзьями и отечеством не допустили его до

исполнения мысли, которую он лелеял и о которой беспрестанно говорил в своих

письмах. "Чтобы обратиться к моим педагогическим занятиям (которые не без

поэзии), -- писал он в последнее время, -- я желал бы составить полный курс

домашнего, систематического учения, составить его так, чтобы он мог

пригодиться и в других семействах, чтобы отцы и матери могли им пользоваться,

не прибегая к помощи наемников. Но удастся ли это? Глаза служат плохо;

работать долго стоя, как я привык прежде, уже не могу: ноги устают; сидя

работать также долго не могу: кровь бежит в голову. И как нарочно, думая, что в

1848 году отправлюсь в Россию, я все свои педагогические работы отослал вместе

с нужными книгами в Петербург. Надобно начинать снова; время не терпит. А

когда буду на месте -- как узнать? Еще не знаю, где будет мое место!" В другом

письме об этом же предмете он говорит: "Я не намерен печатать ничего в прозе,

кроме разве моих грамматических таблиц, моей живописной азбуки, моей

живописной Священной истории, моей мнемонической арифметики и моего

исторического атласа древней истории, который постараюсь привести к

окончанию до моего отъезда из Бадена". Еще замечательнее то красноречие, с

которым защищал он свою педагогию, когда вызывали его от нее к поэзии. "Не

горюйте (отвечает он в одном письме), что я, отложив поэзию, принялся за

детскую азбуку. В этом занятии глубокая жизнь. Первое воспитание, первые

понятия детей принадлежат, как святейшее, не разделимое ни с кем сокровище,

отцу и матери. Кому можем мы уступить эту прелесть первого знакомства с

первыми проявлениями душевной и мысленной жизни нашего младенца? Что

сильнее может утвердить союз сердец между родителями и детьми, как не этот

совокупный вход, одних обратно, в детские их лета, воскресающие перед ними в

младенчестве их детей, а других вперед, на первый, свежий, только начинающий

расцветать луг их лучших лет, рука в руку с отцом и матерью, которые одни

могут с ними играть на этом лугу, забывая свои зрелые или старые лета?" Далее

он прибавляет: "Нет, мой милый! это педагогическое занятие не есть просто

механическое преподавание азбуки и механический счет -- это педагогическая

поэма, в которую все входит и которой никто не может сочинить с таким

единством, как сам отец, если только он имеет к тому призвание". Уже по этим

отрывкам можно судить, как он был способен увлечься новым трудом, совсем на

новом поприще, и сколько в глубокой душе его лежало умственных сокровищ!

XI

Как ни строго исполнял Жуковский свои обязанности в новой должности,

поэтически деятельная мысль его изобрела средство слить в одно занятие поэзию

и языкоучение. Августейшая слушательница уроков его помнила наизусть

лучшие небольшие стихотворения из первоклассных немецких поэтов.

Преподаватель русского языка, одаренный необыкновенным талантом

воссозидать всякое произведение поэзии на языке отечественном, не изменяя не

только идей и красот его, но сохраняя даже в каждом стихе число и порядок его

слов, начал переводить эти перлы поэзии. Можно вообразить всю

занимательность и прелесть преподавания, когда основанием урока служило

чтение восхитительных стихов на двух языках; когда одни и те же мысли,

рассказы, описания, картины незаметно печатлелись в уме, обогащая память не

звуками без образов, а проникающими в душу словами, из которых при каждом

по-русски оставалось все то, что так было неразлучно при нем же по-немецки. В

этом счастливом настроении ума нетрудно уже было дополнять его приобретения

указаниями на таблицы склонений и спряжений. Можно поэтому сказать, что

вернее Жуковского никому не удавалось приводить в исполнение знаменитое