В ад с чистой совестью

— Все равно, здорово! Мне нравится, — задорно ответила она. — Давайте, занимайте места. Это мое, — она указала на свободный стул рядом с Германом. — Смотри, не пускай никого, — погрозила она пальцем. — Я только помогу Свете с жарким и вернусь.

Молодец Ксюша! Хорошие выбрала места — вроде и вместе со всеми за столом и, в то же время, не так бросаемся в глаза из-за густой тени дерева. Не то, чтобы я была против шумной компании, но и оказываться в центре всеобщего внимания не хотелось.

— А как тебя зовут по-настоящему? — спросил Герман, наливая мне и себе красного вина из кувшина.

— София.

— А я все думал, как ребенка можно назвать Анфисой? — рассмеялся он. — Не обижайся, но имя ты себе выбрала дурацкое.

— Ничего и не дурацкое, — обиделась я. — Уж лучше, чем Соня или Софа.

— А Софья? Так тебе тоже не нравится?

— Нравится. Только почему-то так меня не называют.

Нашел тему для разговора — производные моего ненавистного имени! Черт дернул сказать правду. И что дурацкого он разглядел в имени Анфиса?

— Я буду звать тебя Софьей, не против? — Герман поднял свой бокал и чокнулся с моим, стоящим на столе. — Давай, Софья, за знакомство!

Мне понравился вкус вина — немного терпкий.

— Из чего оно? — поинтересовалась я у Германа.

— Из черноплодной рябины и винограда. Петрович сам его делает.

Петрович — это хозяин кафе, как я поняла. Совершенно не солидный с виду — невысокого роста сухонький мужичок. Он как раз усаживался во главе стола, пожимая руки мужчинам и обнимая женщин.

— А надолго ты к нам? — снова спросил Герман.

— Пока не знаю. Как дело пойдет…

Не кстати вспомнился Владимир и его навязчивая идея с поисками клада. Не зависнуть бы тут навсегда, если верить его угрозам. Что будет, если клад мы так и не найдем?

— Ты чего? — удивился Герман. — Что-то случилось?

Видно мысли отразились на моем лице, и картина была не очень радостная, раз Герман обратил на это внимание.

— Все нормально. Просто взгрустнулось.

Я пыталась отогнать грустные мысли, которые настырно лезли в голову, несмотря на веселую музыку.

— Тогда, нужно еще выпить, чтобы развеселиться, — Герман плеснул в бокалы еще вина и поднял свой. — За творческие успехи! — провозгласил он тост.

— Нет. Давай за именинника!

Пить за то, чего и в помине не было, не испытывала никакого желания.

— За Петровича успеем еще выпить. За тебя! — Он притронулся к моему бокалу своим и, не дожидаясь возражений, осушил его.

Ничего не оставалось, как последовать его примеру. А вино-то хмельное! После двух бокалов в голове появилась легкость, настраивая на романтический лад. Давно не было так хорошо. Толстый кардиган согревал, несмотря на ночную прохладу. Ксюша болтала без остановки, что-то рассказывая брату о работниках кафе. Солист ансамбля исполнял красивые современные песни. На танцполе было полно танцующих. А я украдкой бросала взгляды на Германа, когда он не мог этого видеть. Мне нравилось, как он с улыбкой внимает рассказам сестры, оставаясь неизменно заинтересованным, как он поправляет волосы или смотрит на меня, не скучаю ли… Мне в нем нравилось все, и это немного пугало.

— Пойдем, потанцуем?

Заиграл знакомый проигрыш, и я с волнением узнала в нем песню из «Бандитского Петербурга» Корнелюка. Это была моя любимая. Она неизменно волновала, сколько бы я ее не слушала. Солист проникновенно запел: «Ночь и тишина, данная на век…» Я протянула руку Герману, действуя, как в замедленном кадре кино. Он повел меня на танцпол, крепко держа за руку, а потом повернулся ко мне и, не выпуская руку, прижал ее к своему плечу, притягивая меня за талию. Все это он проделал так естественно, что я невольно задалась вопросом, как часто он танцует с женщинами? Возможный ответ на него не понравился, и я отбросила его, как ошибочный. Пальцы руки шевельнулись и сами погладили его плечо, лаская поверхность свитера. Он сильнее их сжал своими и еще теснее прижал меня.

Я положила голову Герману на плечо, радуясь, что он выше меня, и рядом с ним можно хоть на минуту почувствовать себя слабой и беззащитной. От него так приятно пахло, что мне захотелось прижаться губами к его шее и вдыхать запах кожи. Естественно, эту мысль я отогнала сразу же, как одну из самых бредовых, способных родиться в моем сознании. Представляю, что бы он подумал, соверши я подобное безумство.

Я почувствовала, как рука Германа заскользила вверх по спине, ныряя под волосы и останавливаясь на шее.

— У тебя волосы такие мягкие, — шепнул он мне в ухо, опаляя дыханием, отчего по коже побежали мурашки, и стало так приятно-приятно.

— Крысиный хвостик, — хихикнула я, с опозданием испугавшись, что могу показаться ему глупой, хихикая без всякого повода.

— Почему крысиный? — Он пропустил волосы сквозь пальцы, пройдя по все длине, отчего меня окатила новая волна мурашек.

— Потому что жидкие, прямые и цвет ни о чем.

— Не жидкие, а тонкие и мягкие, как пух. Не прямые, а послушные. А цвет у них пепельный, на солнце отливающий платиной.