В Англии

Бетти отпустила домой женщину, которую Джозеф попросил переночевать у нее в случае, если сам он не вернется с последним поездом. Лестер остается, думала она; к концу дня она уже не просто предчувствовала, она подозревала. Но как бы в наказание запретила себе даже думать об этом. К тому же чем больше она беспокоилась, тем больше уверяла себя, что Джозеф вернется. Он бы обязательно позвонил, если бы решил остаться в Лондоне. У Дугласа дел достаточно и без того, чтобы возиться с отцом. Они еще ни разу не проводили вечер вдвоем. Это было предчувствие, но предчувствие, основанное на опыте и привязанности. Ей было страшно, и она решила положиться на него. И в то же время понимала, что это всего лишь ее желание.

А потом, когда в двенадцатом часу Джозеф позвонил-таки и довольно пьяным голосом сказал, что остается, ей хотелось крикнуть: «Приезжай!», но Лестер был рядом, и она не посмела, состроила гримасу Лестеру, как бы говоря: «Эти ужасные мужья», и весело сообщила Джозефу, что приехал племянник, особенно выделив это слово, поскольку знала, что Лестеру это когда-то нравилось — кто он на самом деле, этот самоуверенный молодой человек, развалившийся в кресле? Ну конечно же оставайся. Нет, Энн ушла, потому что Лестер остается. Выглядит? Прекрасно. Да он всегда выглядел прекрасно.

Она положила трубку и, чтобы скрыть дрожь, быстро прошла на кухню помыть посуду, прибрать, а потом скорее наверх, спать. Вполголоса напевая какую-то сентиментальную песенку, прислушивалась, как Лестер переворачивает страницы вечерней газеты, — так испуганный ребенок прислушивается к грозе.

В постели, потушив свет, она свернулась калачиком и крепко зажмурила глаза, надеясь поскорее уснуть; слышала каждый скрип, каждый шорох в доме. Большой у них дом, самый большой, пожалуй, из всех, что у них были. Попробовала думать о Терстоне, это порой помогало уснуть. Прошлась от Бэрнфута по улице, высматривая, с кем поздороваться, с кем поболтать. Как ей всего этого не хватало в этом новом городе. Можно провести весь день в магазинах и не встретить ни одной знакомой души. Безбожно. Совсем не так было в Терстоне. Когда она ездила за покупками в Карлайл, возвращаясь, первым делом рассказывала, кого из терстонцев там видела. Но ведь не вернуться в Терстон. Уж коли уехали, вернуться невозможно. Это значило бы признать, что Терстон прежде казался им второразрядным. Сами предпочли уехать (хотя она и была против, молчала, но стояла на своем, да так упорно, что засохшие корни их любви погибли окончательно, навсегда). Сами предпочли уехать, и это безвозвратно изменило все их отношения с городом, поставило их над ним. Терстон был для них потерян. Эти грустные мысли ее успокоили, поэтому она даже и не вздрогнула, когда услышала, что Лестер поднимается по лестнице.

Он не закрыл дверь своей спальни.

Она не спала и со страхом ждала, чуть не плача. Пробило два, он осторожно в носках вышел из комнаты, прошел по коридору, спустился в гостиную, добрался до буфета (еще днем он вымерил все расстояния и убрал с пути все, что могло помешать): здесь держал выручку дядя Джозеф — в черной банке, на крышке золотая канарейка из проволоки, сидящая на серебряном дереве. Лестер провел по ней пальцем, как часто делал, когда раньше убирал деньги по просьбе дяди. Джозефу всегда хотелось показать Лестеру, что он ему доверяет, несмотря ни на что. Теперь Лестер испытал даже некоторое удовлетворение, но беспокойства было больше, поэтому он постарался положить записку так, чтобы ее сразу могли заметить.

«Дорогой дядя Джозеф, я знаю, тебя это очень огорчит, но у меня неприятности и я как штык все верну. Ты знаешь, я умею держать слово. Но мне нужно ехать, а попросить у тебя в глаза я бы не смог. Прости. Лестер».

Выручка была за несколько дней, с понедельника, включая пятницу и субботу, больше 350 фунтов.

Странно, но, когда Лестер спускался по лестнице, он знал, что тетя Бетти все слышит, но притворяется, что спит, потому что даже боится признаться себе во всем, понимая, к каким осложнениям это приведет. И Бетти тоже знала, что Лестер разгадал ее, и, хоть звук шагов был громок, как оклик через улицу, очень хотела, чтобы он не обращал на это никакого внимания. Ей стало легче. Но вот он вышел, почти с шумом, через черный ход; мелькнул силуэт на тропинке, которая вела к забору (знал, что у нее может хватить храбрости спуститься и закрыть дверь, но выйти на улицу и запереть ворота она не решится), перелез и ушел.

Она испытала огромное облегчение, потом начала вся дрожать. Это вырвался страх, который был в ней весь день, и с устрашающей силой завладел ею.

Одна, совсем одна, не вынести этого. Стены наступают, дверь распахнулась, потолок давит, разум покидает тело, тело распадается; одна, одна. И этот же страх мешает ей выйти и искать помощи, потому что выйти — значит впустить этот страх опять в себя, в свои мысли, чувства. Наконец, измученная и обессиленная, она засыпает.