В арбузном сахаре. Рыбалка в Америке

После развода Пард приехал в Аризону и устроился в газету сначала репортером, потом редактором. Он торчал в кабаках Начо, городишки на мексиканской границе, пил мескаль-триунфо[38], играл в карты и дырявил из пистолета крышу своего дома.

Пард рассказывал, как однажды в Начо он проснулся утром – с бодуна, с разбитой рожей и гудящей головой. Один из его друзей сидел за столом над бутылкой виски.

Пард дотянулся до лежавшего на стуле пистолета, прицелился в бутылку и выстрелил. Друг покрылся битым стеклом, кровью и виски.

– Ты что, охуел? – спросил его друг.

Сейчас Парду уже под сорок, и он работает в типографии за $ 1,35 в час. Типография авангардистская. В ней печатают поэзию и экспериментальную прозу. Пард получает $ 1,35 за то, что управляется с линотипом. Вообще-то, это нелегкая задача – найти линотиписта за $ 1,35 в час, разве только в Гонконге или в Албании.

Иногда он приходит на работу и узнает, что в типографии кончился свинец. Его покупают, как мыло – по одному-два бруска.

Подружка Парда – еврейка. Двадцать четыре года; она недавно выкарабкалась из тяжелого гепатита, а сейчас дразнит Парда тем, что в «Плейбое» скоро может появиться ее фотография голышом.

– Подумаешь, какая ерунда, – говорит она. – Если карточки напечатают, мои сиськи увидят всего-то 12 000 000 мужчин.

Подружку это ужасно смешит. У ее родителей водятся деньги. Она сидит в калифорнийских кустах, а отец из Нью-Йорка ей платит зарплату.

Кормимся мы очень забавной пищей, а о питье и говорить нечего: индюшатина, портвейн «Галло», сосиски, арбузы, консервированный шпинат Морячок-Пучеглаз, фрикадельки из лосося, мороженый фруктовый сок, портвейн «Христианские Братья», ржаной хлеб, дыни, Морячок-Пучеглаз, салат, сыр – спирт, жратва и Морячок-Пучеглаз.

Морячок-Пучеглаз?

Мы читаем «Дневник вора»[39], «И поджег свой дом»[40], «Голый завтрак»[41] и Крафта-Эбинга[42]. Крафта-Эбинга мы читаем вслух, он заменяет «крафтовские»[43] обеды.

«Однажды утром жители небольшого португальского городка увидели, как их мэр катит в направлении муниципалитета тележку, нагруженную половыми органами. Он был из плохой семьи. Из заднего кармана брюк у него торчала женская туфля, которая пролежала там целую ночь». Такие цитаты заставляют нас хохотать во все горло.

Хозяйка домика вернется только осенью. Лето она проводит в Европе. Вернувшись, она будет приезжать сюда раз в неделю – в субботу. И никогда не останется ночевать – она чего-то боится. Есть в домике что-то такое, что нагоняет на нее страх.

Пард с подружкой спят в комнате, малышка в подвале, а мы на воздухе под яблоней: просыпаемся с первым лучом – посмотреть, как он поднимается над сан-францисской бухтой, засыпаем опять, снова просыпаемся на этот раз для того, чтобы могли произойти странные вещи, засыпаем еще раз уже после того, как они происходят, и просыпаемся вновь – посмотреть, как солнце выходит из бухты.

Потом мы опять засыпаем, а солнце час за часом поднимается все выше и выше, путаясь в ветвях эвкалипта, который растет на холме и заслоняет нас своей тенью. И только когда солнце оказывается над верхушкой дерева, мы просыпаемся окончательно.

Мы идем в домик, где начинался двухчасовой треп, который мы почему-то называем завтраком. Мы сидим кружком и очень медленно приводим себя в чувство, обращаясь с собой, как с хрупким фарфором, потом наконец допиваем последнюю чашку последней чашки последней чашки кофе, после чего наступает время подумать об обеде или отправиться на Фэрфакс в «Гудвилл»[44].

Так мы и живем в калифорнийских кустах над Мельничной Долиной. И если бы не эвкалипт, могли бы разглядывать сверху местную главную улицу. Машину пришлось поставить в сотне ярдов от домика и ходить к ней по темной, как туннель, тропинке.

Если бы все немцы, которых Пард застрелил во время войны из пулемета, вдруг выстроились в своих мундирах вокруг домика, мы бы, наверное, занервничали.

По тропинке сквозит теплый и сладкий смородиновый запах, а у мертвого неотмщенного дерева, словно мост перегородившего тропу, собираются перепела. Иногда я специально дохожу до этого дерева, чтобы поднять их в воздух. Без задней мысли. Уж очень красивые птицы. Паруса-крылья уносят их на холм.

О, так вот кто рожден для счастья! Существо, что вырывается из шотландского ракитника и поднимается над перевернутой вверх колесами машиной, ржавой среди желтой травы. Вот это, с серыми крыльями.

Неделю тому назад на рассвете я спал как обычно под яблоней и вдруг услышал собачий лай и стремительно приближающийся стук копыт. Конец света? Вторжение русских на оленьих ногах?

Я открыл глаза и увидел, как прямо на меня несется олень. Это был самец с огромными рогами. За ним гналась полицейская овчарка.

Рравваффак! Шшшшпамхпамхпамхпамхпамхпамх! ПАМХ! ПАМХ!

Олень не собирался сворачивать. Он бежал, хотя с тех пор, как он меня увидел, прошла секунда или две.

Рравваффак! Шшшшпамхпамхпамхпамхпамхпамх! ПАМХ! ПАМХ!

Когда он пролетал мимо, я мог протянуть руку и коснуться его шкуры.