В большом чуждом мире

— Не думай, Бенито, что я пригласил тебя только пострелять. Ты должен меня выслушать. Я не буду ничего говорить о себе и о своих обидах. Есть другое, поважнее. Несколько лет назад я понял, что пампу легко осушить, если мы пророем несколько каналов и углубим русло, по которому течет вода из озера. Надо подложить динамита. Тогда нам отойдет часть земли, которая теперь под водой. Куда там! Этот Чауки и другие вспомнили старую историю про женщину, которая выходит из озера, и другие сказки. Остальные, как водится, и уши развесили. Я не спорю, верят они искренне, но ведь все равно это глупость… А по-твоему как?

— Да, конечно, дурь…

— Так вот, вообрази, что будет, если этот участок засеять. А теперь начинаются дожди, и там все затопляет, одни коровы туда заходят тростника поесть.

— Еще, мне кажется, глупо вышло с этим злым духом Чачо. Дома надо было строить здесь, а не на том склоне, где постоянно дует ветер…

— Это верно. Валенсио не верит ни в косматую женщину, ни в Чачо, а с ним ничего не случилось. Я не могу и пальцем пошевельнуть, они снова скажут, что я собрался погубить общину, но ты… Откровенно говоря, я и еще кое-кто хотим сделать тебя рехидором. На днях созовут совет. Остальные согласятся, ты всем понравился — ты и по свету походил и грамотный… Согласен?

— Так и быть, — ответил Бенито.

Рассвело. Солнце золотило скалистые ребра Вершины. От росы намокли ноги и края пончо. Друзья молчали, глядя по сторонам. Вскоре они потеряли из виду селение и углубились в лабиринт скал и отрогов. Свет уверенно и властно проникал в ущелья. Порфирио и Бенито залегли за скалой. Вдали, из-за каменного выступа вышло небольшое стадо голов в двенадцать. Высокие, темно-рыжие, поджарые олени шли спокойно — ветер дул в другую сторону, и запах людей не доносился до них. Временами олени срывали клок-другой травы — в утреннем свете казалось, что они подбирают солнечные блики, — а детеныши тыкались мордами в живот матерям. Стадо приближалось, но вдруг вожак стал выказывать признаки беспокойства, выгибая шею и втягивая подвижными ноздрями воздух. Бенито прицелился, но Порфирио удержал его — надо еще подождать. Наконец он выстрелил с пятисот метров и свалил вожака. Эхо долго раскатывалось по горам. Олени, как безумные, заметались взад и вперед, потом столпились вокруг подстреленного. Так всегда бывает, когда они теряют вожака. Бенито стрелял и стрелял, под раскаты эха, одни олени падали, другие носились из стороны в сторону и опять возвращались, словно верили, что вожак поднимется. Когда наконец живые в ужасе кинулись к выступам скал, лежать осталось восемь. Один олененок все ходил вокруг матери и бросился было прочь, завидев людей, но одиночество испугало его, и он вернулся. Порфирио накинул ему на шею кушак. Взвалив на плечи по оленю и таща за собой олененка, они вернулись в селение. За остальной добычей сходили другие общинники. Охота оказалась на редкость удачной.

Девушки с нежностью смотрели на Бенито. Крестьяне выбирают себе подругу просто, и он остановился на Маргиче. Она повзрослела за эти годы, а задумчивость только красила ее. Связав свою судьбу со здешней женщиной, Бенито еще больше сроднился и со здешней землей. Он узнал все, что можно было узнать о жизни общины, даже то, как однажды собака Свечка ушла искать Росендо. Много дней она выла с утра до ночи и потом исчезла. Двое общинников, возвращаясь из города, видели в пуне бегущую собаку. Больше о ней никто не слышал. Должно быть, она так и искала хозяина, пока не одичала.

XXIII. Новые заботы общины

С тех пор как Бенито избрали рехидором вместо умершего Гойо Ауки, община жила в нетерпеливом ожидании. Что он предпримет? А Бенито, в глазах которого запечатлелись все виденные им в жизни дороги, чувствовал бремя новой ответсвенности и размышлял. Ему было нетрудно войти в дела общины, но это его не удовлетворяло. Он счел бы себя неудачником, обманутым жизнью и так и не увидевшим на закате ее той ночи, в которой он мог бы зажечь высокое пламя. Надо было так перестроить все, чтобы, не теряя глубокой связи, обрести свободу. К этому он шел на ощупь и пока что, кроме сомнений, ни к чему не приходил. У него не было друга, он никому не мог сказать, как раньше: «Лоренсо, я ничего не знаю…» В последние месяцы Лоренсо Медина все твердил про «исторический материализм», «тезис», «антитезис», «синтез», и Бенито никак не удавалось его понять. Но он соглашался с тем, что человек должен быть свободным и радоваться жизни. Это ведь просто. Что же делать сейчас? Лоренсо подбодрил бы его, поощрил бы к борьбе. Когда добрый старый Росендо хотел открыть школу, он видел за ней целый мир, куда им не было доступа, но теперь надо начинать с другого конца. Школа принесет плоды, пожалуй, лет через десять или двадцать. Так долго ждать нельзя в этой нищенской жизни. Словом, Бенито хотел перебороть предрассудки и сделать то, что они наметили с Порфирио.

Каменистые склоны едва могли прокормить общину. Люди прирабатывали мелким ремеслом, и жизнь текла тоскливо и безнадежно.