В большом чуждом мире

Так и этой ночью, сопровождая отряженных общинников, в Руми прибыла делегация жителей Мунчи под началом самого губернатора, толстого и рыжего, как тыква. Он заранее презентовал немалую часть каньясо и выделил осла, чтобы ее перевезти. Губернатора знали все и в Мунче и в ее окрестностях. У него были два перегонных куба, железный и глиняный, двухэтажный дом и красавица дочка, у которой, в свою очередь, были красивые гвоздики и собственная служанка. Горшки с цветами украшали галерею, а служанка поливала их по ночам, чтобы не стоять за водой днем в очереди. Приятно было увидеть в этих иссушенных, пропахших каньясо местах благоуханный островок алой и белой гвоздики. За рядом цветов, гибко изогнувшись в качалке, отдыхала и сама дочь. Глаза у нее были большие и глубокие, губы — сама гвоздика, а круглые груди и широкие бедра сулили радость материнства. Красавица ничего не делала и, уж конечно, не ходила по воду. Она стерегла цветы, а родители стерегли, как цветок, ее самое, сеньориту Росу Эстелу.

Губернатор, отзывавшийся на имя Сенобио Гарсиа, прошествовал среди общинников и в сопровождении своих приближенных к дому Росендо Маки. Обменявшись с ним приветствием и несколькими словами, Гарсиа сообщил ему, что жители Мунчи пришли почтить покойную, а потом отошел и сел со своими людьми. Их соломенные шляпы и холщовые костюмы белели поодаль.

Каньясо разделили на всех. Сыновья и родичи алькальда разливали духовитый напиток, общинники медленно брали бутылку, глиняный кувшин или тыкву, усаживались по нескольку человек вместе и пили вкруговую. Становилось холодней, и каньясо согревало кровь, а кока, которой сжевали немало, не давала уснуть.

Потом Доротео Киспе, широкоплечий индеец, опустился на колени у ног покойницы, лицом к ней, и снял шляпу, обнажив стриженую голову. Все тоже встали на колени и сняли шляпы. Началась молитва. Доротео стал читать «Отче наш» хрипло и тягуче, громко и неясно в одно и то же время: «Отченашижеесинанебесех…» В середине молитвы он замолк, как подобает, чтобы остальные дочитали до конца. Они вступили хором: «Хлеб наш-ш-насущ-щ…» — и жужжали, словно мухи, пока не прозвучало протяжное «а-минь». Тогда они начали снова, и так повторилось много раз. Индеец Доротео умел молиться и, кроме обычных молитв, знал «Величит душа», которая непременно исцелит хоть бы и умирающего, если господь не воспротивится, и молитву деве Марии Монсератской (этой молитве священники не учат, чтобы ее не читали убийцы или воры), и молитву судье праведному, которая помогает укрыться от преследования, избежать смерти, победить в схватке и не попасть в тюрьму. Но сейчас надо было помочь Паскуалиной душе, и Доротео читал только «Отче наш», «Богородицу» и «Верую».

Было совсем поздно, когда кончили молиться, и пошло угощение. Время тянулось нескончаемо, и многие падали от усталости прямо на землю. У тела горели свечи, на небе — звезды.

Росендо Маки не спал, он думал о жене с глубокой скорбью, окрашенной и верой, и живым ощущением неба и земли. Не посетуйте на нас за неясность. Сам Росендо не смог бы уточнить все это, и мы можем лишь угадывать сокровенные течения его души.

Пришла золотая и алая заря, а там и день засиял над скалистыми вершинами Руми. Свет мягко и сладостно падал на холмы, на ивы и эвкалипты, на черепицу часовни, на ограды и на людей.

А когда солнце прошло полнеба, тело завернули в простыни, положили на носилки и понесли на кладбище. Процессия была длинная, собралась вся община, даже те, кто не пришел побыть с покойницей. Сбоку от носилок шли Росендо, дети, рехидоры и пришельцы из Мунчи. За ними — вся деревня, мужчины и женщины, молодые и старые, душ пятьсот. Остались дома лишь внуки и увечный Ансельмо. Видя, что его мать уносят, он с трудом приподнялся, забыв о недуге, взмахнул руками, бессильно уронил их и застыл, словно ствол. Сердце у него билось, как пойманный зверек.

На кладбище вырыли глубокую яму и опустили в нее тело. Многие, как положено, благоговейно бросили по горстке земли. Потом на могилу поставили крест из неотесанных веток. Дочери покойной вернулись, рыдая, домой, сыновья остались со старым отцом, поддерживая его.

Так, торжественно и достойно, оплакали и похоронили общинницу Паскуалу, жену алькальда Маки. Земля укрыла ее сломленное немощью тело, а вместе с ним и частицу местных преданий, всего здешнего прошлого.

На обратном пути Сенобио Гарсиа задержался со своими на площади. Его багровое лицо немного побледнело от бессонной ночи. Выпятив живот, сдвинув на затылок соломенную шляпу, заложив за кожаный пояс большие пальцы, он важно огляделся, барабаня другими пальцами по тугому брюху. Он пронзал взглядом всю деревню и даже окрестности и говорил что-то своим людям. Наконец гости попрощались с Росендо и ушли.

Никто из общинников не увидел в их поведении ничего особенного. Почтили люди по-соседски покойницу и пошли к себе обычной дорогой, под добрым каждодневным солнцем.

III. А время шло