В большом чуждом мире

Нас восхищает простая мудрость народных рассказчиков, которые, отделяя одно событие от другого, вставляют в рассказ емкие и веские слова: «А время шло». Время и впрямь идет, одни дни уходят, другие — приходят, так оно и катится.

Особенно значимо оно, когда встречает на пути беду или радость, — словом, что-нибудь важное. Событие обрастает мечтами и замыслами, мелочами, удачами и промахами, а все это вместе и есть время. Оно приходит, уходит, и в нем, в обыденности, беда или радость обретают свой истинный смысл, отходя все дальше, в суровый край прошлого. Быть может, жизнь нарочно обращает наши взоры в былое для назидания ли, для поучения, для гордости; но та же самая жизнь утверждена в настоящем, а питается она надеждой, то есть предположениями о будущем.

После смерти Паскуалы дни приходили, уходили. Время шло, скажем и мы…

На общинных полях наливались маис и пшеница. На огородах, у домиков, медленно колыхались легкие цветы фасоли, чуть не лопались узловатые стручки гороха, и капуста огромными изумрудами сверкала на черной земле.

Наверху, визгливо крича, летали попугаи. Одни были маленькие, синие, другие — большие и зеленые. Они летали, подрагивая крыльями, а потом опускались, синие — на пшеницу, зеленые — на маис. Общинники вспугивали их, вопя и стреляя из рогаток, птицы кричали еще резче, поднимались выше и исчезали в чистом небе, устремляясь к другим полям.

Уанчако, красивая птица с красной грудкой, радостно и непрестанно пела, возвещая, что маис созрел.

Теплый, ласковый ветер нес пыльцу цветов, благоухая временем свершений, и мирно шелестели колосья.

Чтобы Росендо не остался один, к нему переехали Хуанача с мужем. Она была младшей из его дочек, и молодость даровала ей мерную красоту движений. Щеки у нее горели, глаза сверкали, все спорилось в ее сильных руках, а голос был чистый и звонкий, как самое лучшее золото.

Ансельмо, Росендо и собака, прозванная Свечкой за огненно-рыжую шерсть, еще не забыли покойницу. Ансельмо поставил арфу в угол и прикрыл ее плащом. Росендо целыми днями сидел в галерее на глиняной скамье и мучался молча, а Свечка лежала у его ног. Верней, она лежала на его ногах, и ему это нравилось, так теплее. Днем она пребывала в печальном полусне, по ночам жалобно выла.

А в Хуаначе бурлила жизнь, и печалилась она или, скорее, просто вела себя потише лишь из почтения к отцу. Мать она любила, но буйная кровь вытолкнула скорбь из ее сердца. О муже ее мы ничего не знаем. Он был индеец скрытный и чувств напоказ не выставлял.

Хуанача недавно родила, и мальчик уже не только ползал, тыкаясь в землю, но и пытался приподняться и взглянуть на загадочный мир циновок и скамеек. Иногда, проползая по галерее, он натыкался на дедовы ноги, если на них не лежала собака. Тогда он дергал толстыми ручками за ремни сандалий, трогал жесткие пальцы и, подняв головку, глядел на великана. Росендо брал его на руки, говорил что-нибудь нежное, а внук пытался стащить с него плетеную шляпу, которая упорно цеплялась за седые пряди.

— Пусти, смелый какой… — ворчал, улыбаясь, дед, и сердце его переполняла нежность.

Словно костер в ночи, гасла в деревне память о покойнице. И все же ее не забывали. Люди говорили о печали Росендо и о том, что он вправе печалиться. А когда ночью выла собака, говорили и так:

— По хозяйке плачет…

— Может, видит ее душу…

— Да, я слыхала, псы ее видят, а если положишь в глаз гною из собачьего глаза, и сам увидишь.

— Ой, страх-то какой! Колдовство это…

— Жалко Паскуалу…

— А что жалко? Она старая, самое время помирать. Вечно жив не будешь…

Мы видели, что и Росендо утешали эти мысли. У них с Паскуалой на все было время, пришло время и умереть. Жалко, когда рано умирают, а старым сам бог велел. Так размышлял Росендо, сидя почти что на земле и глядя, как все живое рождается, и растет, и уходит в землю. Вот и он состарился, пора бы в землю и ему.

Каменщики строили школу рядом с часовней, в благоухающей тени эвкалиптов. Один рабочий, низко склонившись над утоптанной землей, споро и ловко лепил кирпичи, а двое его подручных, звонко шлепая ногами, черпали емкими корытцами глину из ямы и подносили ему. Он подставлял форму, — подручный мигом опорожнял туда корытце, — подравнивал глину сверху особой дощечкой, переворачивал форму точным движением, и на землю ложился готовый кирпич. А там поджидал второй подручный, и все повторялось. Ровные кубики кирпичей стояли длинными рядами, и доброе летнее солнце подпекало их. Когда они подсыхали, каменщик относил их на стройку.

Старший каменщик сидел на корточках на верху стены и, гордясь своей прытью, покрикивал:

— А ну, кирпичиков!

Стояла стена на тяжелых валунах. Старший, Педро Майта, клал кирпичи и скреплял их жидкой глиной, а чтобы стена была крепче, край одного кирпича приходился на середину другого, нижнего.

Как-то раз Росендо Маки, часто глядевший на все это с галереи, встал и пошел к ним.

— Добрый вечер, тайта! — воскликнул Педро, поустойчивей ставя кирпич и обчищая глину лопаточкой. — Добрый тебе вечер.