В большом чуждом мире

Подошли и другие, даже те, которые мяли глину у маисового поля. Маки отвечал им скромно и охотно. Он любил видеть своих общинников за работой, когда одежда их в зернышках сорных трав, усиках пшеницы, длинных волосках маиса.

— Дело идет, мастер? — спросил он.

— Сам видишь, тайта. Скоро и у нас школа будет. Какая-никакая, а своя.

— Какая-никакая? Самая лучшая. Сто ребятишек поместим?

— Да хоть и двести…

Маки шагнул за желтоватую стену прямоугольника, которая уже была ему по грудь. Пахло свежей глиной.

Была здесь и нижняя часть двери, и проемы четырех окон, на восток и на запад.

— Ты уж пойми меня, мастер. Этот ихний уполномоченный по школам говорил мне… как же это он? Нет, не то… Вот запамятовал!.. Ты помнишь это слово?

Майта не помнил и даже не знал, о чем речь, — остальные уже снова принялись за работу, — и, чтобы алькальд оценил его прилежание, лихо крикнул:

— А ну, кирпичиков!

Росендо почему-то принялся тыкать в стены своей можжевеловой палкой. Стены были крепкие.

— А крыть чем будем, тайта? Черепицей или соломой?

— Да лучше черепицей. И землю надо утоптать. И еще бы Мардокео сплел циновок, чтобы оно было — а, вот! — ги-ги-енично.

— Гигиенично? А что это?

— Это значит, для здоровья хорошо, он сказал.

Майта уложил рядок кирпичей и засмеялся. Росендо удивленно поглядел на него. Наконец он объяснил:

— А чего ж он сам-то? Видели, видели… У дяди Альбино в лавочке выпивает. Значит, целый день выпивать — хорошо для здоровья? Ги-ги-енично?

Тут и все засмеялись, смакуя диковинное слово. Им было очень весело.

— Да, — сказал наконец Маки, — будет у нас школа. Родиться бы мне попозже, был бы я сейчас маленький, пошел бы учиться…

— Оно неплохо…

— Да и деткам сказать хорошо: идите, мол, учитесь…

— Верно, тайта… У меня вот двое. Научатся чему-нибудь… А я уж нет, куда мне, головою слаб. Увижу бумагу в этих, в буквах, задумаюсь и ни в зуб, даже страшно.

— Это потому, что никогда нас ничему не учили, — объяснил Маки. И прибавил с пылом — А они научатся!

Он заглянул в яму, из которой брали глину — сверху, па полвары[21], она была пористая и черная, а пониже вязкая и желтая, — и пошел поглядеть на кирпичи. Каждому каменщику сказал доброе слово. Поговорил с ними, пошутил. Он знал, что его уважают и любят. Потом он вернулся к себе, думая о том, что сейчас община делает свое лучшее дело и школа будет на славу. Дети станут отвечать уроки тонкими голосками, а потом играть во дворе, на солнце или в тени… Росендо был доволен.

Трава на лугах желтела, роняя семена. Нежно колыхались розовые маки. Кусты и деревья еще сверкали зеленью, сочные плоды и ягоды алели среди листвы.

Смоковницы у каменных оград в начале и в конце главной улицы тоже дали плоды, рубинами и топазами светившиеся на зеленых лопаточках листьев.

Рядом и подальше, в лугах, синие плюмажи агав взлетали к небу на голом, прямом стебле, символизирующем молчанье. На самом конце их, оттеняя безотрадный серый цвет, белело густое соцветие, а иногда пестрели ягоды. Чаще бывали цветы, потому что плодоносят агавы раз в десять лет, перед смертью.

Заросли местной черники, поспевающей раньше прочих ягод, уже стояли в полном убранстве. Одна из расщелин на склоне Руми была от нее совсем лиловой. Ягоды эти — вроде маленьких кувшинчиков или колбочек, очень вкусные, кисловатые. Деревенские дети, ведя за руку младших, ходили в лощину и возвращались оттуда с лиловыми губами. Они любили чернику, как любят ее горлицы.

Когда ягоды созревали, большие стаи сизых горлиц прилетали сюда, в нежаркие края, из глубоких и знойных пойм тропических рек, где они питались зернышками коки. Прилетали они и в Руми, особенно — в эту лощину. Наклевавшись, они обычно садились на самые высокие деревья и хором пели. Солистка начинала, печально и протяжно, с переливами, а прочие подхватывали, нежно всхлипывая. Голоса у них были сильные и разносились очень далеко.

Звонкая, любовная, неотступная песня наполняла душу особой, тихой радостью, которая сродни печали.

Как-то утром Росендо шел по главной улице от Доротео Киспе и вдруг увидел бравого всадника, в сопровождении двух других скакавшего по дороге из-за холма (по которой, кстати сказать, явились некогда и пестрые).

Вздымая клубы пыли, они неслись так быстро, что оказались на площади одновременно с Росендо и там с ним повстречались. Предводитель их осадил коня, — за ним осадили и другие, — но конь вытянул шею, не желая подчиняться узде. Всадник был белый, не индеец, с острым взором, орлиным носом и торчащими усами, в соломенной шляпе и тонком пончо в синюю полоску, а на ногах его позвякивали тяжелые шпоры. Спутники меркли перед ним. То был сам дон Альваро Аменабар-и-Ролдан, которого и общинники, и вся округа звали для краткости доном Аменабаром. Знатности его они не замечали, но все же без сомнения помнили, что он не кто-нибудь, а богатый помещик.

Росендо Маки поздоровался с ним. Аменабар не ответил и вместо приветствия сказал:

— Земли эти мои, и я подал об этом бумагу.

— Сеньор, — отвечал Росендо, — у общины тоже есть бумаги…