В большом чуждом мире

Он срезал ветку ножом, купленным недавно у Волшебника, сразу ободрал кору, отсек концы, чтобы она стала в нужный размер, и один конец особым образом заострил. Потом проткнул ветку палочкой, и губчатая, нежно-белая сердцевина легко подалась. Углубившись в работу, Деметрио и не замечал, что прошло много времени. Сделал он и клапан, который вошел почти впритык, оставляя маленький зазор, откуда и должен сочиться порождающий музыку воздух. Наконец он робко дунул и услышал ясный, высокий, красивый звук. Флейта была хорошая. Деметрио вернулся бы домой за какой-нибудь железкой, но не хотел видеть своих обидчиков и пошел к Эваристо. Кузнец сунул железную полосу в искрящиеся уголья, шипевшие на наковальне. Когда полоса раскалилась докрасна, они проткнули отверстия — четыре сверху, а одно снизу, для большого пальца. И еще Эваристо дал другу напильник, и Деметрио пополировал свою флейту. Потом он поиграл для пробы, закрывая по очереди каждое отверстие. Флейта была на диво: длинная, чуть изогнутая, как и подобает хорошему инструменту. Деметрио был доволен. Он спросил у кузнеца о цене, но тот ничего не взял и ответил:

— Мне нравится, как ты играешь…

И Деметрио совсем повеселел.

Тем временем подступил вечер, и кузнец пригласил его поужинать. Они поели, и флейтист ушел, не сказав, будет ли играть сегодня. За ужином он молчал и отказался выпить, когда кузнец хотел было расшевелить его.

Эваристо все выпил сам и пошутил по-крестьянски, что ему приходится пить за двоих.

Деметрио вышел из селения. Он пересек маисовое поле, слушая хриплую и торжественную мелодию сухих листьев, на которых играл ветер, а на пшеничном услышал, как во тьме что-то мелодично потрескивает, словно снасти корабля. Он прошел немного вверх по склону и увидел лесистую мглу лощины, где недавно жалобно пели голуби. Оттуда он взглянул на деревню: огоньки очагов дрожали и гасли, а на небе загорались звезды. Вышла и луна — молодой месяц, белый, тоненький, изогнутый, как новая флейта. Деметрио присел па пригорок и подумал: «Что бы сыграть?» Теперь, когда у него была флейта, он не знал, что выбрать. Все песни и танцы, которым он обучился, совсем не подходили тут. И он доверился своему сердцу. Флейта запела протяжно и нежно сперва несмело, потом все четче, и мелодию ее, а вернее — голос, услышали в деревне. Кто не спал — не заснул, кто спал — увидел прекрасный сон. И люди говорили друг другу в темных домах:

— Слышишь? Не иначе, как Деметрио…

— Прямо плачет…

Мать его не спала и разбудила мужа.

— Если б и не знала, — сказала она, — угадала бы, что это он…

Голос крепнул, становился выше и чище, — сильней и печальней, восхваляя добрую землю и оплакивая мертвых птиц. Казалось, что запела какая-то ночная голубка. Нет, в голосе том были слезы, человеческие рыдания звучали в сливающихся, долгих, носимых ветром нотах. Но вот голос стал спокойным, как плодоносная земля, как вечная жизнь, переходящая из колоса в семя…

Порой казалось, что флейтист встал и ходит, но это просто ветер менял направление или дул сильнее. Мелодия затихала, воскресала, ширилась, как поток, и все слушало ее, а молодой месяц старательно освещал флейтиста, одиноко сидящего на склоне и окруженного всем, что живо в бездонной ночи.

Деметрио играл очень долго. Когда он вернулся, то был спокоен и счастлив. Мать ждала его и всплакнула, услышав, что он ложится. Она ничего ему не сказала, и тишина, напоенная музыкой, опустилась на мир.

Общинник Леандро Майта, брат Педро-каменщика, оправился от лихорадки, которой заболел, когда ездил за кокой на дальнюю реку Мангос. Одни приписывали выздоровление хинину, другие — снадобьям Наши Суро.

У общинника Ромуло Кинто, женатого на Хасинте, родился сын. Не дожидаясь праздника, когда отец Местас его окрестит, они окропили его водой и нарекли Симоном.

А время шло.

Сменялись события в жизни растений, животных и людей, слагалось бытие детей земли. Если бы не угрозы помещика, которых тут боятся, как летних гроз, оно было бы поистине совершенным, ибо смысл его — любовь и доверие к земле и ее дарам.

IV. Дикарь Васкес

Однажды вечером на главной улице Руми показался верховой, шедший ровной рысью на прекрасном вороном коне. Седло поблескивало серебряной отделкой, а черная фигура всадника сливалась с лоснящимся конем — всадник был в длинном вигоневом пончо, тяжело колыхавшемся от ветра. Сомбреро из черного сукна, надвинутое до бровей, увенчивало темный силуэт. Всадник пересек все селение до околицы и, сильным рывком осадив величавого жеребца, остановился перед домом Доротео Киспе. Заслышав храп коня и звон шпор, тот вышел из дому.

— Заходи, Васкес… Сюда, сюда, — приглашал он.

Верховой спешился и, что-то приговаривая, уверенно

отцеплял недоуздок, привязанный к передней луке седла. Видно было, как он широкоплеч и силен, ловок и спокоен. От его сапог в земле оставались глубокие следы. Он снял переметную суму, взвалил ее на плечо и вошел под навес.

Новость разлетелась по всей деревне.

— Приехал Дикарь Васкес! Дикарь Васксс приехал! — важно и таинственно повторяли люди.