В большом чуждом мире

Наша (а полностью — Нарцисса) приходилась дочерью Авелю Суро, искусному лекарю, у которого был и сын Касимиро. Память о ее отце, по-видимому, не старела, и в тени ее процветали сперва сын, а потом и дочь. Авель совершал поистине чудесные исцеления, и сам дон Гонсало Аменабар был обязан ему жизнью. Случилось так, что предприимчивый дон Гонсало отправился на по* иски серебра, и в горах, на дороге в Мунчу, где взрывали скалы, ему пробило камнем голову — то ли он слишком близко стоял, то ли не успел спрятаться. Верхом он ехать не мог, и спутники решили отнести его на руках в поместье или хотя бы в город, но вскоре поняли, что ни туда, ни сюда им его не донести. К тому же в городе тогда не было врача, а в поместье (как и в прочих местах) и подавно. Раненый с трудом говорил, у него отнялись рука и нога. Тогда остановились в Руми и позвали Авеля. Тот осмотрел рану, увидел, что осколки черепных костей давят на мозг, и решился на трепанацию. Один из спутников дона Гонсало заметил, что она под силу не знахарю, а хирургу, но помещик, измученный болями, еле внятно выговорил, что он согласен. Дело было утром. Авель спокойно объяснил, что особенно пугаться нечего, дал пациенту разных отваров, и тот понемногу успокоился. После каждого глотка зелья Авель спрашивал: «Больно, сеньор?» Тот мычал: «Получше…» Авель поставил на огонь большой новый кувшин воды, а вокруг очага — маленькие, тоже новые кувшинчики. Потом он дал больному особенно крепкого отвара, смешав и снова проварив для этого все, что давал ему прежде. Тут вскипела вода; помощники разлили ее в маленькие кувшины, где тоже лежали травы, и лекарь сунул туда острые ножи и стальные острия, вроде шила. Затем он опустил в воду руки и пояснил, что для успеха дела их нужно согреть. Наконец он пробормотал нужные заклинания, и операция началась. Помощники подливали кипятку в кувшинчики, а лекарь опускал руки в горячую воду и брал то шило, то нож, то другой нож, поострей. Он удалил всю поломанную кость, а овальную дыру в черепе покрыл тонкой пластинкой, приготовленной заранее из тыквенной кожуры. На самую рану он положил пластырь из трав. Через несколько дней дон Гонсало уехал домой, выздоровел и жил с тыквенной заплатой много лет. Умер он от воспаления легких, простудившись во время бури. Знахарь же вел себя с истинным благородством. Помещик хотел подарить ему упряжку волов, которые весьма пригодились бы в общине, предлагал и деньги, и вещи, но Авель сказал:

— Сеньор, я индеец и прошу вас лишь о том, чтобы вы пожалели индейцев. Повсюду и везде им плохо, как было плохо вам, когда я лечил вас…

— Вы тут живете хорошо, — возразил дон Гонсало.

— Не все индейцы — общинники, — отвечал Авель.

— Да я для этих индейцев все сделаю! — воскликнул помещик.

Авель завещал свое искусство сыну, однако, предвидя его близкий конец, научил и дочь. Много лет спустя в Руми приехали ученые люди порасспросить о знахарях и нашли лишь ее одну. Наша сказала, что трепанаций делать ей не доводилось, да она и не смогла бы — силы не хватит и знаний. Один из городских щеголей огорчился.

— Вот что творится, — сказал он. — При инках боевая палица с металлическими шипами повреждала теменную кость, и у хирургов было широкое поле деятельности. А теперь случаев нет, и опыт их исчезает.

Спрашивали знахарку и о травах, но она притворилась дурочкой и назвала только самые известные.