В большом чуждом мире

Народ все прибывал, и площадь походила на многоцветное пятно шалей, пончо и юбок. Все глядели на Росендо, молчаливого и скорбного, неподвижного и мрачного, одинокого в своей ответственности. Он всегда был справедливей всех и мудрее, а от рехидоров никто ничего и не ждал в особенно серьезных случаях… По одну сторону от алькальда сидел тщедушный Аука, по другую — разумный и статный Клементе Яку, подальше— Порфирио Медрано, за ним силач Отеиса. Куда им всем до Росендо! А он, алькальд, видел свой народ, всех сразу. Перед ним сидели общинники, индейцы и чоло (несколько лиц посветлее виднелось среди бронзовых, несколько бород — среди гладких индейских подбородков). Вот Амаро Сантос и Серапио Варгас, вместе, они ведь друзья; как и ушедший Бенито, и умерший Ремихио Кольянтес, они — сыновья партизан. Вот Паула Киспе, она вышла замуж за общинника, а рехидор Медрано женился на здешней женщине. У Касьяны общинник— зять, родство не столь близкое, но Росендо смотрел на это мягко — в общине не хватало рабочих рук. В последнее время народу со стороны приходило немного, люди боялись помещиков, а сама община их бы приняла. Правда, не все любили чужаков, и нередко в тяжких ситуациях на них, в оправдание своих предрассудков, сваливали вину. Вон сидит, прячась за спины, Мигель Панта. Ведь он приютил Волшебника, а теперь ему совестно, хотя вообще-то он ни в чем не виноват. Аугусто — в первом ряду, сбоку (дед краем глаза взглянул на него). Все тут, все сидят кучками, кто кому ближе: и знакомые нам, и незнакомые, последних — больше. Собрался народ общины, пастухи и земледельцы, дети земли вросшие в нее корнями, как дерево; и вот их пытаются из земли вырвать. Из незнакомых назовем Элоя Кондоруми. Его увидеть легко, в нем два метра росту, да и в ширину он в два раза больше каждого. Особых заслуг у него нет, он славится лишь размерами и силой, хотя, по чести говоря, проку от них немного. Он никогда не старается выделиться работой — не то что, скажем, Гойо Аука, и, как бы скрывая свой рост, часами сидит без дела на крыльце. Соображает он неплохо, но говорит мало. Сейчас он скрестил на груди руки; его непомерно маленькую голову прикрывает старая шляпа. Мы несколько раз упоминали Чабелу, и сейчас хотим сказать о ней еще раз — в этой немолодой, прибитой жизнью женщине трудно узнать юную жертву Сильвино Кастро. А вот и наш знакомый Аврам садится у ног отца. И Никасио, простодушный ложечник, подошел к Росендо, чтобы вручить ему искусно сделанную деревянную ложку. По своей простоте он старается утешить отца в тяжелую минуту; и тот берет ложку и смотрит на нее с глубокой нежностью. Никасио улыбнулся и пырнул в толпу, где уже, наверное, собрались все дети Росендо — и Папчо, и Эваристо, и женщины. Их не разглядишь. Зато мы легко разглядим Мардокео. Не мы одни на него смотрим. Он сидит на земле рядом с Аврамом, все такой же мрачный, и жует коку…

Время идет. Все длинней дрожащие тени деревьев. Росендо посовещался со своими рехидорами. Народ задвигался и снова застыл в ожидании. Наконец алькальд заговорил.

Голос его низок, хрипловат, немного монотонен. Поначалу речь идет о работах, о приросте скота, о жатве. Год был как год, а то и лучше прочих — и жатва хороша и школу выстроили. Но тяжба с помещиком сводит все на нет, и люди ждут, когда же их алькальд заговорит об этом.

— А теперь, народ Руми, — произносит Росендо, — я скажу о нашей беде — о тяжбе и о решении суда…

Тишина такая, что слышен слабый шелест листьев. А вот и еще что-то зашелестело над головами. Огромный кондор пролетел на запад. Что это, знамение? Росендо, мудрый правитель, сказал так:

— Мы увидели кондора и испугались, потому что все оды думаем о нашей общине. Пришла беда, и мы ищем знамений. Всяк думает по-своему. А я расскажу, что было, и хочу, чтобы вы решили, как нам поступить.

Старый алькальд волнуется все больше, и хриплый его голос уже не назовешь монотонным; он то срывается, словно в рыдании, то взлетает в мольбе. Росендо рассказывает о хождении в город, о надеждах и разочарованиях, о кознях — обо всем, что было на суде, и о приговоре, В завершение он говорит:

— Так, общинники, все и кончилось. Боролись мы, как могли. Деньги у нас брали, а добра не дали. Бисмарк Руис говорил, что судиться будем сто лет, а тут за несколько месяцев управились. Когда тяжба с бедным, бумаги быстро плодятся. Сами видите, никто за нас не вступился, а один захотел, так в тюрьму посадили. Волшебник и Сенобио ездили к нам, мы их не обижали, а они польстились на мзду. Что нам было делать? Других защитников для нас не нашлось. Беда пришла не к нам первым. Вот я и спрашиваю вас — уйдем ли мы в пампу, где все же есть вода, и на каменистые склоны Янаньяуи или здесь останемся? Останемся — придется работать на Умай, а это труд рабский, сами знаете… Я прошу общий совет: пусть скажет, как нам быть, а если мы что не так сделали — пусть тоже скажет…