В Большом театре и Метрополитен-опера. Годы жизни в Москве и Нью-Йорке.

Ещё до моего прихода и двусезонного пребывания в Ансамбле, Реентович, по рассказам коллег пригласил как-то Ростроповича прослушать исполнение двух пьес директора театра, композитора М.И. Чулаки. Собственно смысл играть эти пьесы, не имевшие сколько-нибудь значительного художественного значения, был лишь в том, что они принадлежали перу Директора. Как мне рассказали, Ростропович внимательно прослушал сочинение, и после окончания исполнения сказал: «Прекрасные пьесы! Вы знаете, у меня такие ассоциации в связи с быстрой пьесой: какой-то деревенский говнючок пытается что-то изобразить на гармошке! Это в том месте, где скрипичное соло в середине пьески. Вот именно так к этой части, мне кажется, и нужно подходить!». Реентович прочувствованно поблагодарил Ростроповича за «ценные указания» и Слава покинул репетиционную комнату. В это время только начиналась работа Ростроповича в театре, и занят он был там по горло. Но уже заранее зная, что «Онегин» в следующем сезоне поедет в Париж, Реентович на всякий случай стал всячески искать максимальной своей приближённости к Ростроповичу. Через три года он говорил публично и как можно чаще, что не дело артиста влезать в политику, что дело артиста заниматься музыкой, и что Слава совершил огромную ошибку (написав своё «Письмо вождям» – А.Ш.), которую должен теперь исправить. По советским меркам Реентович был прав, но возможно, очень возможно, что в других кабинетах он говорил нечто-то совсем иное. Это потом узнал и я на собственном опыте. Что-то дошло до Ростроповича, когда он уже не работал в театре, а начинал ставить «Тоску» с Вишневской в Саратовской Опере, где ему не дали закончить работу, как и в Московском театре оперетты работу над «Летучей мышью» Штрауса. То есть, его «выдавливали» отовсюду.

Как-то он подъехал на американском фермерском джипе к 2-му подъезду театра со стороны Детского театра, и увидев нас спросил: «А что, ребята, эта проститутка Реентович ещё жива?» «А что ему сделается?» – сказали мы. «Всех нас переживет, наверное, здесь, в театре». «Вот, видите – партитура "Тоски". Едем в Саратов с Вишневской. Заехал за её платьем – должны сейчас принести. Надеюсь, что всё состоится», – не очень уверенно закончил он. «А почему не состоится, если вы уже начали работать?» – спросили мы, действительно не подумав обо всей атмосфере вокруг них. «Всё может случиться, ребята!», – сказал на прощание Ростропович, погудел в сигнал, издававший громкое мычание коровы, и быстро уехал. Это был последний раз, когда мы его видели в Москве. Лучше сказать – я видел. Потому что в следующий раз я встретил его уже в Вашингтоне.

В это время в Ансамбле у Реентовича я уже не играл, но кто-то из присутствовавших при этой встрече проинформировал его. На характеристику Ростроповича, как рассказывали потом наиболее разговорчивые члены Ансамбля, он не обратил никакого внимания. Но, кажется, очень интересовался, кто при этом присутствовал и кто что говорил при встрече. Он был верен себе – знать больше других обо всех и обо всём. Тихо собирать компрометирующую информацию, а когда понадобится – тогда где надо её и представить! Ему бы служить в контрразведке, а не в оркестре театра. Впрочем, в его случае, возможно одно другому не мешало.

Большой театр в Киеве, июль 1976 года

Приятно было тем летом 1976-го снова оказаться в Киеве! В Москве всё время лили непрерывные дожди. А тут – солнце, прекрасный Гидропарк, довольно чистый пляж (не сравнить с Серебряным бором!) Что мы там играли, какие оперы или балеты шли – совершенно не помню. Мы знали, что в те годы в Киевской опере пели лучше, чем в Большом. Там были лучшие голоса, а когда они переезжали в Москву, то ли от климата, то ли почему-то ещё – но почти все и очень скоро после переселения в столицу начинали петь всё хуже и хуже. Что за заколдованная сцена?! Ведь совсем недавно пели так хорошо, так красиво, да ещё и с незаурядным техническим мастерством. А в Москве…

Большой лишился своей примадонны – к тому времени было уже два года, как покинула Москву Галина Вишневская. Остальные солистки как были, так и остались – постепенно старели, постепенно сужался их репертуар. И вот в Киеве вдруг все ветераны стали лучше звучать! Вероятно всё же местный климат был очень полезным для певческих голосов.