В бурном потоке

— Это мне и в голову не приходило! — выпалил он. — Агата, у тебя талант, ты можешь стать Талейраном от журналистики… Вполне серьезно… Ты…

— Да будет тебе! — отмахнулась она с притворной скромностью, хотя щеки у нее запылали горделивым румянцем… — Просто у меня есть кое-какая смекалка. А уж кто, как я, от рождения невезучий, тот с ранних лет вынужден в любой ситуации прикидывать все возможности. Это я и сделала сейчас.

Гвидо меж тем уже загорелся, так увлекла его Агатина третья возможность. Он ведь и выдвинулся как журналист благодаря серии разоблачительных статей. Дело Гелузича и Польди фон Врбата! Тоже случай, словно из криминального романа: афера с военными поставками, самоубийство, расторжение помолвки — и все это в собственном семействе. В голове у него уже зрел план репортерской сенсации: «Военный художник, он же мастер шпионажа, темная история в блестящем Бадене, представленная и освещенная согласно старой благородной традиции нашей газеты, которая всегда ставила интересы общества и государства выше собственных интересов».

Но Агата вернула его с небес на землю. Подумал ли он о том, что его ждет, если Каретта окажется прав, если итальянцы все же вступят в Вену; ведь у него тогда на совести будет их человек… Не говоря уж о Валли и других членах семьи, — вряд ли они посмотрят на такое разоблачение с той бескорыстной широтой взглядов и профессиональным интересом, какими отличался покойный Александр Рейтер.

Гвидо обеими руками взъерошил волосы.

— Гм, а ведь, пожалуй… — И он взглянул на Агату, словно ища совета. — Так что же, по-твоему, делать?

Агата еще сильнее зарделась. Она была удовлетворена. Она торжествовала победу. Наконец-то удалось ей завоевать Гвидо не игрой на своей беременности, не ловким матримониальным маневром, наконец-то он оценил ее хитрость и дальновидность. Какие это открывало радужные перспективы! Энергия Гвидо и его профессиональный опыт в сочетании с ее собственными талантами, помноженные на присущее обоим стремление преуспеть, — все это создавало комбинацию, которой обеспечена удача.

Агата подошла к Гвидо, поцеловала своего озадаченного супруга в лоб и мягко сказала:

— Гвидуся, мне кажется, в наше время надо иметь в запасе как можно больше ходов, но не спешить их использовать. Зачем выскакивать, когда все еще так неясно? По-моему, куда разумнее, не выдвигаясь на авансцену, держаться где-то посередке, не слишком на свету и не слишком в тени, откуда так же легко выйти вперед, как и скрыться за кулисами. Сведи Каретту с Тиглауэром, но этим и ограничься. Пусть обратится в пражскую редакцию. Если он может без твоей помощи добиться разрешения военных властей, он без тебя добьется и поручения от редакции… Тебе же надо строить планы дальнего прицела. Подумаешь, важность — серия статей. Конечно, неплохо создать себе имя журналиста! Но куда лучше, если писать будут другие, а ты будешь стоять над ними и дирижировать. Гвидуся, тебе самому надо занять место старика Рейтера! Увидишь, ты этого добьешься! Мы этого добьемся. Надо только крепко захотеть.

И, поднявшись на цыпочки, она намеренно ребячливым движением оттопыренного мизинчика стерла красный след в виде сердечка, оставленный губами у него на лбу.

V

Женева. 10 ноября 1917 года.

Решила опять вести дневник. Мысль эта пришла мне вчера утром и так меня увлекла, что я тотчас хотела за него приняться. Этот дневник не должен быть простым продолжением тех дневников, какие я когда-то вела, — полуребяческими излияниями подростка и новоиспеченной студентки. Мне представляется нечто совсем другое — правдивый отчет о моих мыслях, чувствах и поступках (пусть всего лишь в нескольких словах). Ведь так оно и должно быть, когда начинаешь новую жизнь, а тем более на пороге новой эпохи.

Это звучит несколько ходульно… А между тем я бесконечно далека от всякой напыщенности. И вот прямое тому доказательство: эти строки написаны без малейшего признака того мучительного чувства неловкости, которое я обычно испытываю, когда мне случается употребить какое-нибудь высокопарное выражение. А все потому, что я знаю — и не только умом, но и сердцем, всем существом знаю, — как в корне изменилась моя жизнь с позапрошлой ночи, когда я осталась у Душко и сделалась его женой. И так же остро я сознаю, что мы переживаем сейчас те решающие часы, которые выпадают на долю человечества, когда кончается один отрезок истории и начинается другой, отмирает одна общественная система и нарождается другая.

Но возвращаюсь к предыстории моего дневника. Я собиралась, как сказано, начать его еще вчера и до завтрака побежала в papeterie[84] купить тетрадь. Однако приступить к нему мне так и не пришлось, столько всего на меня свалилось.

1. Отвратительная сцена с мадам Детвилер: едва она обнаружила, что я провела ночь у Душко, как утратила все свое хваленое свободомыслие и потребовала, чтобы мы сию же минуту убрались из ее пансиона.

2. Скандал, учиненный моей хозяйкой по той же причине.